К вечеру мы въехали на окраину Львова. Охранник отодвинул брезент. Нашу дрёму развеяла волна холодного осеннего воздуха. Когда Богдан восторженно крикнул: «Мы во Львове!», все вскочили на ноги. Наш конвоир и глазом не моргнул. Он был таким же сдержанным и безразличным, как и на протяжении всей поездки. Это был солдат вермахта, а не SD-совец, и это задание могло быть ему противным.

Я стоял рядом с ним, и мне казалось, что если бы я выпрыгнул из грузовика, ему было бы всё равно. Именно эта мысль пришла мне в голову, когда мы проезжали мимо памятника Мицкевичу. В это мгновение один из самых главных наших предводителей взволнованно сообщил, что грузовик направляется к университету, где пока что заседало наше Временное правительство. «Там нас и освободят». Именно по этому я отказался от своего намерения.

Однако неподалеку от университета наш грузовик свернул влево и выехал на оживлённую улицу. Теперь бежать было напрасно, так как спереди и сзади ехали немецкие военные автомобили.

Вскоре мы повернули на улицу Дзержинского, названную так в честь комиссара ГПУ ? самой страшной организации большевиков 20-х годов. ГПУ отвечало за «революционную справедливость», согласно которой смерть была единственно правильным наказанием для врагов народа. Именно на этой улице во время советской оккупации Львова размещался штаб не менее ужасного НКВД.

Наш грузовик остановился напротив этого штаба. Теперь на фасаде развевался немецкий флаг. Наш водитель вышел и зашёл в здание.

Вскоре он вышел, что-то сказал конвоиру, тот закрыл тент, снял с плеча автомат и держал его наготове. Грузовик снова поехал. Повернули вправо. Немного проехали вверх и остановились.

Мы услышали три автомобильных гудка, затем какой-то скрежет, словно открывали железные ворота. Грузовик въехал и ворота за ним закрылись с тяжёлым лязганьем.

Часовой выпрыгнул. Мы слышали, как он с кем-то разговаривает, а потом передаёт какую-то папку человеку в форме S.D. Вскоре появились двое младших S.D. и, как это не удивительно, блондинка в белой блузке, галифе и чёрных сапогах. В руках держала нагайку и на поводке чёрного добермана. Она осмотрела нас, как крестьяне осматривают свиней на базаре.

? Наши первые гости! ? воскликнул старший S.D., который был похож на офицера.

На одном дыхании он закричал нам: «Heraus! Heraus! Выйти!» ? одновременно спустила добермана и била нагайкой. События развивались так быстро, что я даже не ощутил боли от удара нагайкой по спине. Через мгновение мы были на земле. Нам приказали выстроиться в три шеренги. Доберман скалил зубы, бешено гавкал, готовый кинутся на нас из-за малейшего движения. Я надеялся что он откусит кусок задницы нашему руководителю, который распинался, что во Львове нас освободят.

Мы стояли во дворе тюрьмы Лонцького. Я помнил этот двор и вокруг стоящие здания ещё с времён «детской милиции», когда мы тут пооткрывали камеры и выпустили заключённых.

Передали список. «Двадцать один», ? подтвердил наш бывший конвоир. «Двадцать один», ? подтвердил S.D. Вскоре грузовик уехал. Мы стояли, словно стадо овец в загоне. Перед нами находилось длинное трёхэтажное здание с зарешёченными окнами. Справа была непреодолимо высокая стена с тяжелыми стальными воротами посредине. Сзади нас, в центре двора стояло строение с малюсенькими окошками и тяжёлыми решётками. Она казалась средневековой башней. Нижние его окна были на уровне двора.

Одного за другим нас заводили в здание спереди. Во время того, как офицер S.D. задавал нам вопросы, какой-то гражданский, похожий на нашего учителя латыни, всё стенографировал: имя, дату и место рождения, место жительства, образование и, наконец, причину ареста. Они знали ответ: Bandera Bewegung! Я начал протестовать, пытаясь сказать им то, что мы с Богданом придумали для Oberst'a две недели назад, но мне сказали закрыть рот. Затем был обыск ? повыворачивали карманы, забрали иголки, ремни и шнурки.

Меня повели в старое здание в центре двора и посадили в камеру № 9. Допросы закончились в полночь. Теперь нас в камере было одиннадцать человек ? в узкой, угловой, подвальной келье с потрескавшимся бетонным полом и зарешёченными окнами на уровне двора. Узкий, ленивый луч света пробирался из коридора через глазок в металлических дверях.

Мы ждали хотя бы каких-нибудь одеял, но их так и не принесли. Фактически мы не видели их в период всего своего пребывания в Лонцького. Итак, мы легли на бетон. Десять устроилось боком один возле другого, а одиннадцатому пришлось растянуться между нашими ногами и стеной. Ни тебе повернуться, ни скрючиться. Но, по крайней мере, было тепло.

Это был не сон ? открыв двери, надзиратель крикнул «Heraus! Heraus!».

Заспанные, вскочив на ноги, мы столпились в углу кельи, а это невероятно разозлило его. Он ворвался в камеру с поднятой дубинкой и измерял нас враждебным взглядом. Потом снова натужно заорал: «Heraus! Heraus!» ? таким голосом, словно у него в горле застряла кость.

Возле дверей он всех без разбора лупил. Мне по голове не попал, потому что я пригнулся. Запуганные, мы стояли в тускло освещённом коридоре. Он приказал выстроиться в ряд и стоять смирно. После команды «Налево! Шагом марш!» мы направились за ним. С заносчивостью, он отвёл нас в туалет в другом конце коридора. Запускал по одному и следил, как мы отливали, словно хотел удостовериться, что в нашей моче не содержится ничего такого, что мы должны были сдать вчера во время обыска. Когда один из нас попросился «по-большому», в ответ услышал категорическое «Scheissen morgen!».[24] Но природа имеет свои законы ? он не мог ждать.

Надзиратель принял это как личное оскорбление. Он приказал мужчине убрать Scheissen голыми руками. Наказание для всех: «Завтрака не будет!» Он повёл нас назад в келью. Узкие стальные двери захлопнулись за нашими спинами. С ржавым скрежетанием щёлкнул замок. Никто не проронил и слова. Все смотрели в окно камеры. Вместо окон на нём были тяжёлые решетки. Это был наш первый рассвет в тюрьме Лонцьки. На улице сумерки местами сдавались дневному свету. Мы заприметили кусочек неба, который отражался в верхнем, наружном окне здания напротив.

В келье посветлело, словно в зимних сумерках. Впервые я присмотрелся к стенам камер. Они были испещрены именами, датами, непристойными рисунками и рядами крестиков. Некоторые надписи были красно-выцветшими, словно выведены засохшей кровью, но в основном были нацарапаны куском металла или стекла. На одной из стен под тонким слоем штукатурки было изображение человека на виселице, а внизу надпись: «Мой завтрашний день 8/XII/1905». Инициалы были неразборчивы, потому что кто-то написал поверх, наверно более позднее: «Тебя легче убить, чем понять». Ниже находился горизонтальный волнообразный ряд чёрточек, проходящий почти по всей стене. Тот кто это сделал, наверно вёл счёт дня в этой камере.

Наш надзиратель был человеком слова. Мы не получили завтрак, но после обеда нам дали кофе и по кусочку хлеба. Ночью мы слышали различные звуки, шаги, лязг дверей. Показалось, что в одну из келий по нашей стороне привели новых заключённых. Мы находились в угловой, девятой камере. В десятой были остальные члены нашей группы. Утром, когда новых заключённых вели в туалет, судя по звукам, мы сделали вывод, что они из одиннадцатой камеры.

Вопрос: кто они?

Большинство из нас в девятой камере были новичками. Франц-Иосиф строил эту тюрьму не для таких мальчиков, как мы с Богданом. Её возвели для неисправимых преступников, ужасных убийц, анархистов,