был реформатором. По его мнению, тюрьмы существуют не для того, чтобы заключённый там чахнул, а чтобы перевоспитывался.

Достигла ли Морнтелюпа этой цели, пусть судят историки. По крайней мере, после развала империи Франца-Иосифа в конце Первой мировой войны Краков, а вместе с ним Монтелюпа, стали частью Польши. Двадцать лет спустя, в 1939 году, когда немцы и россияне поделили Польшу между собой, Краков очутился на немецкой территории. Значит, сейчас Монтелюпа в руках немцев.

Когда наш автобус прибыл в Монтелюпу, я не знал ни её названия, ни истории. Я и не подозревал о её существовании.

Мы приехали около полуночи. Во время пути автобус остановился только один раз в чистом поле, чтобы мы помочились (естественно, под надзором конвоира). Прибыв в центр города, мы могли только догадываться, что этот город ? Краков. На улицах темень, хоть глаза выколи ? электричества не было. Единственным источником невесёлого света были фары нашего автобуса. Мы долго кружили по улицам, так что я подумал, что водитель не знает города. Наконец мы въехали на улицу, ведущую на подъём. Вскоре повернули налево, проехали пол квартала и остановились. Фары автобуса выхватили из тьмы стальные ворота с узкими дверьми сбоку.

Водитель посигналил и вскоре мы очутились во дворе перед зданием. Вход освещала единственная электрическая лампочка.

Когда мы выстроились в три шеренги, появился начальник тюрьмы. Узнав, что мы украинцы, он удивился: «Что вы тут делаете? Разве украинцы не друзья немцев? Тут в Монтелюпе у нас только поляки». Так мы впервые услышали название тюрьмы.

Его удивило, что среди нас было много людей с высшим образованием: два доктора, один студент- медик, бывший преподаватель геополитики из Берлинского университета и другие. Услышав, что мы с Богданом гимназисты, он подошёл ближе и спросил, как мы, такие молодые, оказались тут. Богдан, который лучше меня говорил по-немецки, ответил, что ошибочно. Я кивнул головой в знак согласия.

Сначала он хотел нас развести в разные камеры, но затем принял решение разместить всех в «только что продезинфицированной» камере № 59 на третьем, верхнем этаже. Узнав, что со вчерашнего дня мы ничего не ели и не пили, он пообещал дать распоряжение, чтобы тюремный повар, несмотря на позднее время, что-нибудь приготовил. А тем временем мы должны были пройти процедуру «регистрации».

Теперь нами занимались два конвоира. Они привели нас в хорошо освещённую подвальную комнату и приказали раздеться. Нашу одежду возьмут на дезинфекцию и вернут через день-два. Вскоре появилось три человека в тюремной форме, каждый с машинкой для стрижки волос. Они обкорнали нам головы, лицо, под мышками и пах.

Все три «парикмахера» были поляками. Один из них, бывший студент-медик, был официальным тюремным врачом. Он предостерёг, чтобы мы не вздумали болеть, потому что никаких лекарств нет, даже аспирина, а если бы дошло до операции, которые он, между прочим, в жизни не делал, то ему бы пришлось воспользоваться кухонным ножом. Он сказал это так забавно, что все засмеялись. Это впервые мы смеялись в Монтелюпе.

Затем был душ. Мы шли тускло освещённым коридором. Наконец конвойный открыл дверь какой-то тёмной комнаты и приказал нам войти. Я зашёл последним. Дверь за мной закрылась, нас поглотила сплошная тьма и вонь, как от тухлых яиц. Я почувствовал этот запах ещё когда мы шли по коридору, а теперь он раздирал мне ноздри и горло. Вдруг в сопровождении сильного кахканья на нас полились потоки ледяной воды. Мы закричали. Подали горячую воду. Комната наполнилась горячим паром. Перемешиваясь с паром вонь становилась гуще, пронзительнее, нестерпимее, удушающей. Я слышал, как другие кашляли и фыркали. Меня охватил странный страх. Я вспомнил, как когда-то двенадцатилетним мальчишкой я был на Пасхальном богослужении в соборе св. Юра. Смесь дыма свечек, кадила и человеческого пота разъедали мои лёгкие. Я начал задыхаться. Вдруг у меня потемнело в глазах, колени обмякли и я начал терять сознание. К счастью пан Коваль подхватил меня и вынес на свежий воздух. Теперь я чувствовал себя так же. Задыхаясь, я схватился за ручку дверей. Они были не закрыты. Все выбежали.

А «доктор» аж схватился за бока: «Работает безотказно. Газовая камера ? вот как мы её называем». Он объяснил, что душевую используют также для дезинфекции газом одежды. Даже если бы комнату должным образом проветривали, а этого никогда не делали, газ всё равно въелся бы в потолок и стены. Пар вытягивал его, усиливал, мешал дышать. «Кое-кто и душится с испуга», ? подумав, добавил он.

Каждому дали тонкую льняную холстину вместо полотенца. Теперь нас голых и вроде бы чистых надзиратели повели на третий этаж. Этажи были отгорожены от лестниц стальными решётками, которые необходимо было каждый раз открывать, когда их проходили.

Наконец мы в камере № 59 ? большой, длинной, узкой, с деревянным полом и тремя большими, зарешёченными окнами, забитыми снаружи досками. Две кучи соломенных матрасов и одеял радовали наш глаз после бетонного пола Лонцьки. Надзиратели выделили по одному матрасу и одеялу на двоих. Я разделил спальное место с Богданом. Поскольку нас было нечётное количество ? тридцать три, один из нас имел в своём распоряжении целый матрас. Это был бывший преподаватель берлинского университета, доктор Кордуба, которого комендант тюрьмы назначил старшим по камере.

Начальник сдержал слово. Перед сном два заключённых принесли нам котёл с супом. Это был настоящий суп с лапшой, густой, как тот, который нам давали в день прибытия евреев. Его хватило ещё на добавку. Я наслаждался, напихивая себе рот густой, мягкой лапшой и немного придерживая её перед тем, как проглотить, чтобы продлить употребление пищи и получить удовольствие от вкуса.

Оглянувшись вокруг, я увидел странную картину. Правее сидел голый Богдан. Левее ? ряд голых мужчин пристроились на краях матрасов. Голые, бледные и костлявые, они выскрёбывали последние капли супа из своих кружек. Всё остальное, казалось, было им безразлично.

Наступила третья ночь в Монтелюпе… Мы до сих пор голые, потому что одежду не вернули из дезинфекции. Церковные колокола пробили полночь. Я старался повернуться на другую сторону, не потревожив Богдана. Он крепко спал и наверно ему что-то снилось, потому что веки глаз дёргались, а тяжёлое дыхание сопровождалось слабым постаныванием. Наш матрас был узким, рассчитанным на одного человека, но после бетонного пола на Лонцьки он был роскошью.

Почти засыпая, я услышал какой-то звук, вроде открылись двери нашей камеры. Я хотел проигнорировать это, однако раскрыв глаза, увидел группу голых мужчин, которые входили в камеру. Сначала я думал что мне кажется, но всё происходило взаправду. Надзиратель закрыл на замок за ними дверь, а они молча стояли, как выводок цыплят. Теперь все проснулись, удивлённо и с интересом рассматривая вновь прибывших, недовольные их ночным вторжением.

Их было двадцать один. Голые и обстриженные, все они были словно копии один одного. Наше присутствие тоже сбило их с толку. Молча каждая сторона пыталась оценить другую. Для них место было на полу, а вот матрасов и одеял не было.

Наконец старший в камере нарушил эту молчаливую конфронтацию. Авторитет профессорского голоса очень подходил ему, как старшему над нами. Когда выявилось, что новоприбывшие украинцы, он приветствовал их от нашего имени. Но узнав что они мельниковцы, а значит наши соперники, мы охладели. Мне было безразлично, что они будут спать на полу без матрасов.

На следующий день им принесли постель, и все мы стали равноправными, несмотря на политические убеждения. За исключением шестнадцатилетних, меня и Богдана, всем остальным было от двадцати пяти до пятидесяти лет. Вечером, когда расстелили матрасы, они покрыли весь пол от стены до перегородки, за которой стояла посуда для мочи.

В тот же день принесли нашу одежду. От неё воняло так же, как в душевой. Моя рубашка была в пятнах и облезла, а на ощупь напоминала накрахмаленное полотно. Наши попытки установить контакт с соседними камерами перестукиванием успеха не имели. Или стены были слишком толстые, или камеры были пустыми.

С этого момента наша жизнь в Монтелюпе начала нормализоваться, входить в обычную тюремную