Наконец они подошли к Хильдегард, она встала с дивана, на котором лежала вконец обессиленная после поисков дочери. Стараясь сдержать слезы, Хильдегард обняла дочь.

— Дайте волю слезам, Ваше Высочество, не надо сдерживаться, — быстро сказал доктор. — Вам вредно делать над собой усилие.

Только тогда Тристан понял, как серьезно больна Хильдегард. Она протянула ему руку, не выпуская Марину из объятий:

— Дорогой маркграф! Как мне отблагодарить вас?

На лице у Тристана появилась вымученная улыбка.

— Ваше Высочество, мне очень стыдно, но я бы сел, с вашего позволения, хотя вы сами и стоите, — сказал он. — Что-то ноги плохо держат меня.

— Ах, Боже мой, конечно! Стул маркграфу!

Тристан рухнул на стул, еще немного, и он бы упал на пол.

— Спасибо! Дело в том, что я плохо переношу высоту. У меня кружится голова, даже когда я встаю на стул.

— Тем больше доблести в вашем поступке, милый Тристан!

В ту минуту Тристан был почти готов с ней согласиться. Одна мысль о башне, на которую он только что поднимался, приводила его в содрогание.

Господи, не хватало, чтобы он сейчас потерял сознание! На глазах у герцогини и всех придворных! Какой позор!

Ему удалось взять себя в руки. Хильдегард заглянула в потухшие глаза Марины.

— Теперь, моя девочка, никто никогда не выгонит тебя из моей спальни. Никогда! Пока ты не вырастешь и не уйдешь сама.

«Или пока ты не умрешь, несчастная», — подумал Тристан.

Глядя в глаза матери, Марина грустно сказала:

— Нет, мама, мне нельзя жить среди людей. Я убила человека.

Хильдегард покачала головой.

— Ты никого не убила, доченька. Во дворце все живы и здоровы, да и как бы ты смогла кого-нибудь убить?

— По-моему, сейчас лучше не говорить с ней об этом, Ваше Высочество, — вмешался Тристан, — Мы не должны задавать ей вопросов и ни в коем случае не спорить с нею. По крайней мере, пока.

Хильдегард с удивлением подняла на него глаза. Все молчали, не понимая, что он имеет в виду.

— Тебе надо лечь, дитя мое, — наконец сказала она. — Сперва ты примешь ванну, поешь, а потом ляжешь в мою большую кровать. Согласна?

На мгновение лицо Марины озарилось улыбкой, она как будто вновь увидела тот мир, который навсегда утратила нынче ночью, но потом взгляд ее снова потух. Она что-то прошептала.

— Что ты сказала? — спросила Хильдегард.

— Палач, — снова прошептала Марина.

— Палач? — Хильдегард сдвинула брови.

— Палач. Когда он придет? Где он прячется?

Первым нашелся комендант дворца:

— Но у нас сейчас вообще нет палача. Прежний умер месяц назад, а нового мы не назначали, потому что в нем пока нет нужды.

Марина медленно обернулась к нему.

— Теперь он вам понадобится. Раньше он следил за моей мамой. А теперь я убила человека, и пусть он заберет меня. Я не боюсь.

— Ни один палач не посмеет прикоснуться к вам, Ваше Высочество. Даю вам слово. — Комендант сделал усилие, чтобы его голос звучал твердо.

Тристан снова задумался о том, что же произошло ночью в комнате Марины. И не он один ломал себе голову над этим. У многих появилось желание растормошить девочку, заставить ее все рассказать. К счастью, они подавили в себе это желание.

— Марина, я не знаю, кто оговорил меня, но я не совершила никакого преступления, ничего такого, чтобы мне бояться палача. Кто-то просто хотел причинить нам зло, дитя мое!

Марину отвели в покои Хильдегард, вымыли, причесали, накормили. Хильдегард все это время была рядом и не спускала глаз с дочери. Тем временем доктор, комендант и Тристан беседовали втроем в одном из небольших кабинетов.

— Там, наверху, мне стало ясно, что Марина никогда не расскажет нам, что с ней случилось, — сказал Тристан. — Я не привык блуждать в лабиринтах человеческой души, но все-таки понимаю, что она что-то скрывает, в том числе и от самой себя. И это для нее еще мучительней, чем навязчивая мысль о том, что она кого-то убила.

— Неужели вы думаете, что это, будто бы совершенное ею убийство, — еще не самое страшное? — спросил комендант.

— Во всяком случае, мысль об убийстве ее не пугает, — ответил Тристан. — А вот когда я начал расспрашивать ее о событиях минувшей ночи, она испугалась, и всякое продолжение разговора стало невозможным.

Доктор почесал в затылке:

— Вы думаете, что, открыто признаваясь в убийстве, она скрывает что-то другое?

— Да, но бессознательно. Я понимаю, это звучит глупо, и я уже сказал, что плохо разбираюсь в тонкостях человеческой души, однако на башне у меня сложилось именно такое впечатление. Она хочет понести наказание… за то, что убила человека. Притом, что, по- видимому, убийство — для нее не главное.

— А что вы скажете про всю эту кровь? — спросил доктор.

— Это загадка. Доктор, по-моему, вам следует осмотреть девочку сегодня же вечером. Вы скорей, чем кто бы то ни было, способны разобраться в этом деле.

Доктор покачал головой.

— Это бесполезно. Мы с герцогиней уже говорили об этом, но девочка ничего и слышать не хочет.

— Тогда, конечно, не стоит.

— Она говорила о палаче… как об искуплении. Как об освобождении от чего-то, — задумчиво сказал комендант. — Мне кажется, маркграф, вы нащупали что-то важное. Она боялась палача раньше, но не теперь. Теперь она даже забыла причину, по которой боялась его, теперь у нее появилась другая вина — убийство.

— Да, убийство, — хмуро сказал доктор. — Боюсь, мы никогда не узнаем того, что случилось на самом деле и откуда взялась в комнате кровь. Герцогиня говорит, что на девочке нет ни единой царапины, но много синяков. Загадочно. И какое отношение к этому могут иметь поборники истинной власти?

— Простите меня, господа, — раздался у них за спиной женский голос.

Судя по платью, это была одна из дворцовых поварих, она держалась с достоинством, но, в то же время, почтительно.

— Простите великодушно, может, это и не мое дело, но тут есть две девочки, которых, по-моему, вам следовало бы выслушать. Уж не знаю, сумеют ли они рассказать вам то, что хотят, — они напуганы до смерти. Сама-то я толком не знаю, о чем может идти речь, только, сдается мне, дело серьезное. Даже выбранить их язык не поворачивается, в таком они беспамятстве от страха.

— Пришлите их сюда, — приказал комендант.

В покои вошли две девочки, обе они работали на кухне. Младшей было лет восемь, она