— Что это? — спрашивал рот Кребса. — Что это значит?
Гестаповец запыхался, словно бежал по лестнице. Одной рукой он схватил Марша за подбородок, поворачивая лицом к свету. В другой была связка бумаг.
— Что это значит, Марш? Они были спрятаны у вас в машине. Прикреплены лентой под приборным щитком. Что это значит?
Март выдернул голову и отвернулся к темнеющей стене.
«Тук, тук, тук. — Сквозь забытье. — Тук, тук, тук».
Спустя некоторое время — он не мог определить точнее, потому что время не поддавалось измерению, то мчалось, то едва ползло, — над ним возник белый халат. Блеснула сталь. Перед глазами вертикально висело в воздухе узкое лезвие. Марш попытался отстраниться, но кисть клещами охватили чужие пальцы и в вену вонзилась игла. Сначала, когда эти пальцы коснулись его руки, он застонал, но потом почувствовал, как по венам растеклась целебная жидкость и мучительная боль утихла.
Участвовавший в пытках врач был стар и горбат. Маршу, которого переполняло чувство благодарности к нему, казалось, что он, должно быть, много лет прожил в этом подвале. В кожу въелась местная пыль, под глазами темные мешки. Не произнося ни слова, он очистил рану, промыл её прозрачной жидкостью, пахнувшей больницей или моргом, и туго забинтовал. Потом, по-прежнему молча, они с Кребсом помогли Марту подняться на ноги и посадили на стул. На столе перед ним появилась эмалированная кружка со сладким забеленным молоком кофе. В здоровую руку вложили сигарету.
4
Мысленно Марш выстроил стену. По ту сторону он поместил мчавшуюся в машине Шарли. Стена высокая, сложенная из всего, что могло собрать его воображение, — огромных валунов, бетонных блоков, обгоревших железных остовов кроватей, перевернутых трамвайных вагонов, чемоданов, детские колясок, — и протянувшаяся через залитые солнцем поля и леса Германии, подобно увиденной им когда-то на открытке Великой китайской стене. Сам он ходит часовым перед стеной.
Кребс, опершись обеими локтями о стол и положив подбородок на сложенные пальцы, углубился в чтение записей Марша. Время от времени он отрывал руку, чтобы перевернуть страницу, занимал прежнюю позу, продолжая читать. Марш сидел, глядя на него. После чашки кофе и сигареты и, главное, укола, притупившего боль, он был на грани блаженства.
Кребс кончил читать и на мгновение зажмурил глаза. Неизменно бледное лицо. Потом расправил страницы и положил перед собой рядом с записными книжками Марша и Булера. Выровнял их, словно на параде, — с точностью до миллиметра. Может быть, под действием наркотика Марш вдруг отчетливо увидел все окружающее: как на дешевой волокнистой бумаге слегка расплылись чернила и от каждой буквы расходились мельчайшие волоски; как плохо был выбрит Кребс: взять хотя бы этот пучок черной щетины в складке кожи под носом. Он был убежден, что слышит, как в тишине, стуча по столу, падают пылинки.
— Вы меня убили, Марш.
— Я убил?
— Вот этим. — Рука Кребса повисла в сантиметре от записей.
— Зависит от того, кому известно, что они у вас.
— Только одному работающему в гараже кретину унтершарфюреру. Он обнаружил их, когда мы пригнали вашу машину, и отдал прямо мне. Глобус ничего не знает — пока.
— Вот вам и ответ.
Кребс, словно вытирая насухо, энергично растер лицо. Прикрыв глаза ладонями, принялся разглядывать Марша сквозь растопыренные пальцы.
— Что это такое?
— Читать умеете?
— Читать-то умею, но понять не могу. — Кребс схватил бумаги и начал листать. — Ну вот, к примеру, что такое «Циклон Б»?
— Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись углерода. А ещё до этого — пули.
— А это? «Аушвиц-Биркенау». «Кульмхоф». «Бельзец». «Треблинка». «Майданек». «Собибор».
— Места уничтожения людей.
— А эти цифры: «восемь тысяч в день»…
— Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре газовые камеры и крематорий.
— А это: «одиннадцать миллионов»?
— Одиннадцать миллионов — общее количество евреев, за которыми они охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не вижу, а вы?
— А вот фамилия: «Глобоцник»…
— Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы уничтожения людей.
— Я не знал. — Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. — Я ничего этого не знал.
— Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о «поездке на Восток»; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома, когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но у нас не было фактов. — Он левой рукой указал на записи. — А здесь кости обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух.
— Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе…
— Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений искусства.
— Это правда! Правда, — повторял Кребс. — В среду утром — вы в состоянии вспомнить, что было в тот день? — я был занят расследованием дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в Шваненвердер и поступить в его распоряжение.
— Почему вы?
— А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи сокровищ.
— Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус?
— Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы возражать?
— Кто вы такой, чтобы возражать? — повторил Март.
— Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела никакого отношения к афере?
— Абсолютно никакого. Афера — совпадение, послужившее удобным прикрытием, только и всего.
— Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все ещё занимался описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный — из-за вас. Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру Штукарта. Мне было
