километров, у Фридерсдорфа, свернули направо.
Новый указатель: Легниц, Бреслау, Каттовиц…
Небосвод был усеян звездами. Поверх деревьев светились пятнышки облаков.
«Мерседес» съехал на залитый лунным светом автобан. Дорога сияла, словно широкая река. Он представил, что позади них, словно хвост дракона, мчалась, блистая огнями, кавалькада машин с вооруженными людьми.
Он был головой дракона, увлекающей их всех за собой по пустому шоссе, ведущему на восток, — прочь от нее.
2
Он страдал от боли и нечеловеческой усталости. Чтобы не уснуть, он говорил.
— Полагаю, — начал он, — за все это нам надо благодарить Краузе.
Они ехали молча почти целый час. Только урчал мотор, да колеса шуршали по бетону. При звуках голоса Марша Йегер вздрогнул.
— Краузе?
— Краузе перепутал очередность и послал меня на Шваненвердер вместо тебя.
— Краузе! — хмуро повторил Йегер. В зеленом свете приборов на щитке он был похож на дьявола, каких показывают на сцене. Все беды в его жизни начались с Краузе!
— Ведь гестаповцы устроили, чтобы ты дежурил в ночь на вторник, верно? Что они тебе сказали? «В Хафеле будет труп, штурмбаннфюрер. Не торопись его опознавать. Потеряй на несколько дней дело…» Так?
— Что-то вроде этого, — пробормотал Йегер.
— А ты проспал, и, когда во вторник явился на работу, я уже занялся этим делом. Бедный Макс. Любишь поспать по утрам. А в гестапо, должно быть, любили тебя. С кем имел дело?
— С Глобоцником.
— С самим Глобусом! — присвистнул Марш. — Спорю, тебе подумалось, что настал твой праздник. Что он пообещал, Макс? Продвижение по службе? Перевод в зипо?
— Иди ты…
— Итак, ты стучал им обо всем, что я делал. Когда я сказал тебе, что Йост видел Глобуса у тела на берегу озера, ты передал куда надо, — и Йоста не стало. Когда я позвонил тебе из квартиры Штукарта, ты сообщил им, где мы, — и нас арестовали. Утром они обыскали квартиру той женщины, потому что ты сказал им, что у неё есть что-то из сейфа Штукарта. Они оставили нас вдвоем на Принц-Альбрехтштрассе, чтобы ты допросил меня вместо них…
Правая рука Йегера молнией мелькнула в воздухе и вцепилась в ствол пистолета, отворачивая его в сторону, но палец Марша был на спусковом крючке.
Выстрел в замкнутом пространстве больно ударил по барабанным перепонкам. Машина развернулась поперек дороги, выехала на газон, разделяющий встречные полосы, и запрыгала по ухабам. Первой мыслью Марша было, что пуля попала в него, потом он подумал, что она попала в Йегера. Но Йегер двумя руками держался за руль, пытаясь удержать машину, а пистолет все ещё был в руке Марша. В машину через рваную пробоину врывался холодный воздух.
Йегер хохотал, как сумасшедший, и что-то говорил, но у Марша от выстрела заложило уши. Машина вернулась с травы на автобан.
Во время выстрела Марша отбросило на раздробленную руку, и он чуть не потерял сознание, но сквозняк быстро привел его в чувство. Ему безумно хотелось закончить свой рассказ.
— Я окончательно убедился в том, что ты меня предал, когда Кребс показал мне запись телефонного разговора: ведь ты был единственным человеком, кому я сказал о будке на Бюловштрассе, куда Штукарт вызывал девушку.
Ветер заглушал его слова. Но какое это имело значение?
Во всем этом деле улыбка судьбы коснулась Найтингейла. Американец оказался порядочным человеком, а предал его самый близкий друг.
Йегер продолжал идиотски улыбаться, что-то бормотал про себя, по жирным щекам катились слезы.
Вскоре после пяти они остановились у заправочной станции, работавшей круглосуточно. Йегер, не выходя из машины, через открытое окно попросил служителя залить бак. Марш по-прежнему вдавливал «люгер» в ребра Йегера, но у того боевой дух, видно, испарился. Он как бы уменьшился в размерах. Мясная туша в эсэсовском мундире.
Работавший у колонки парень поглядел на дыру в крыше, потом на них — двух штурмбаннфюреров СС в новеньком «мерседесе» — и прикусил губу, не сказав ни слова.
Сквозь отгораживающие станцию от дороги деревья Марш видел свет фар редких машин. Но ни малейшего намека на следовавшую за ними, как он был уверен, кавалькаду. Он догадывался, что они, должно быть, остановились в километре позади, выжидая, что он предпримет дальше.
Когда они выехали на дорогу, Йегер сказал:
— Зави, я никогда не желал тебе вреда. — Марш, думавший о Шарли, хмыкнул. — Черт возьми, ведь Глобоцник — генерал полиции. Если он говорит: «Йегер! Закрой на это глаза!» — то закроешь, так ведь? Я хочу сказать, что его слово — закон, правда? Мы — простые полицейские и должны подчиняться закону. — Йегер надолго оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Марша. Тот молчал. Йегер снова сосредоточил внимание на автобане. — Когда он приказал сообщать ему о ходе твоего расследования, что, по-твоему, мне оставалось делать?
— Мог хотя бы предупредить меня.
— Да? А что бы ты сделал? Я же тебя знаю — ты бы все равно продолжал поступать по-своему. В каком положении оказался бы я — я, Ханнелоре, дети? Не всем дано стать героями, Зави. Чтобы таким, как ты, было кому показать свои таланты, должны быть люди вроде меня.
Они ехали навстречу рассвету. Впереди, над низкими лесистыми холмами, словно далекий пожар, проступала похожая на пламя полоска света.
— Думаю, что теперь меня убьют. За то, что ты взял меня на прицел. Скажут, что я умышленно позволил тебе… И застрелят. Черт возьми, это лишь шутка, верно? — Он сквозь слезы поглядел на Марша. — Это шутка!
— Да, шутка, — подтвердил Марш.
Когда они переезжали Одер, было уже светло. Под высоким стальным мостом на серой воде медленно текущей реки встретились две баржи, громкими гудками приветствуя одна другую с наступающий утром.
Одер — естественная граница Германии и Польши. Правда, границы больше не было, как не было и Польши.
Марш внимательно смотрел вперед. Это был путь, по которому в сентябре 1939 года катилась 10-я армия вермахта. На память пришли кадры старой кинохроники: артиллерия на конной тяге, танки, марширующая пехота… Победа казалась такой легкой. Как они тогда ликовали!
Проехали указатель на Гляйвиц, городок, где началась война.
— Нету сил, Зави, — заныл Йегер. — Не могу больше вести.
— Теперь недалеко, — успокоил его Марш.
Он вспомнил слова Глобуса: «Там ничего больше нет, ни камня. Никто никогда этому не поверит. Знаешь, что я тебе скажу? Не все ваши этому поверят». Для него это был самый тяжелый момент, потому что Глобус говорил правду.
