– Я видела «императорки», – тихо сказала черноволосая, по-прежнему не глядя на Варана. – Мой отец… Я вот все думаю: их война с лесовиками затронет или нет?

– Нет, – Варан покачал головой. – Лесовиков, наверное, уже одолели… война закончилась. Может быть.

Старуха глянула через плечо – на холмы на востоке. Ничего не сказала. Обернулась к невестке:

– Иди-ка спать, красавица. Завтра подниму до света.

Женщина покорно встала, ушла в развалины, в единственную уцелевшую комнату. Ни разу не оглянулась на Варана и ничего ему не сказала.

– Ты ей сказки-то не рассказывай, – вполголоса предупредила старуха. – Придумать тоже: вода, как небо…

– Не буду, – пообещал Варан.

По всем расчетам выходило, что ярмарка закончилась. Значит, через пять дней или через шесть-семь, если поклажа тяжела, хозяин с сыновьями и невесткой должны были возвратиться.

Небо на востоке оставалось светлым днем и темным ночью. Поле понемногу приходило в себя. Хозяйка сгребала солому, то и дело наклоняясь, чтобы ободряюще коснуться рукой земли. Варан с Тюфой ходили проведать неприятный ельник: тот подвинулся еще ближе к дому, но большой беды пока не обещал.

Стены дома поднялись в человеческий рост. Варан дважды перекладывал печку; наконец остался доволен и однажды прохладным вечером развел в ней огонь.

Наверное, вышло неплохо, подумал он, прикрывая печную дверцу (железная заслонка досталась новой печи в наследство от старой). Отличная тяга… И кирпичи, выложенные «лесенкой». Радует глаз…

Он сначала почувствовал чужое присутствие, а потом только увидел женщину, сидящую в полутьме на полу недостроенного жилища.

– Холодно, – сказал Варан. – Не сиди на земле.

Она поднялась. Поколебавшись, подошла; в нескольких шагах от Варана опустилась на колени, прислонилась к теплеющему боку печки.

– Спасибо, – сказала после длинной паузы.

– За что?

– Ты сделал мне подарок…

– Брошка? Безделица…

– Нет. Эта печка. Ты оставил в ней часть себя. Я буду разводить огонь…

Она запнулась. Прижалась к печке лицом. Прильнула. Замерла.

Варан не знал, что сказать. Было тихо, только в печке потрескивали дрова, да издалека, с края поля, доносилась протяжная песня хозяйки. Хозяйка пела полю о том, что скоро его засеют, взойдет новый урожай и жизнь опять начнется сначала. Варан не мог разобрать слов, но смыслы старухиных песен за столько-то дней выучил.

Женщина смотрела на него из темноты. В глазах отражался слабый свет вечернего неба. Он попытался вспомнить, смотрели так на него когда-нибудь или нет.

Не вспомнил.

Понял, что слабеет. Не может подняться и уйти, как решил за минуту до того. Женщина водила ладонью по гладкому боку новорожденной печки. Печка источала тепло, в горячем воздухе искажались, подмигивая, звезды. От женщины исходила нежность, осязаемая, будто песок или глина.

– Я буду разводить огонь, – повторила она глухо и глубоко, таким голосом могла бы говорить степь, обладай она даром речи. – Это очень много. Каждый день я буду разжигать ее… В наших краях есть поверье, что путник, о котором вспоминают, получает твердую дорогу под ноги. Если кто-то пропадает в лесу – говорят: о нем не помнили. Так вот: для тебя не станет леса. Под каждым деревом будет дорога…

Она пододвинулась ближе. Ладони ее гладили горячий камень.

– Ты обожжешься, – сказал он шепотом, глядя на ее руки.

– Я уже обожглась, – она улыбнулась. – Там, где не ждала… А он вернется и поколотит меня. Это уж точно.

– Это несправедливо, – сказал Варан медленно. – Ведь мы…

Она зажмурилась. Прижалась к печке лицом:

– Что такое несправедливость… если я теряю тебя? В сравнении с этим даже самое ужасное наказание – шутка…

Варан понял, что никогда не касался ее – даже случайно. Их руки не соприкасались, когда она подавала ему кружку воды или миску с кашей. Она не задевала его краем одежды, проходя мимо. Она никогда не сидела с ним рядом – только напротив.

Он протянул руку и взял ее за запястье. Старухина песня на поле оборвалась.