первый попавшийся томик и сел с ним к столу. Но его внимание никак не могло сосредоточиться на открытой странице. В его воображение все время вторгался образ то Антонии, то убитой Эльвиры. Однако он продолжал читать, хотя взгляд его скользил по буквам, не составляя их в слова.

Вот каким было его состояние, когда ему почудились шаги. Он обернулся, но никого не увидел и вновь склонился над книгой. Однако через одну-две минуты тот же звук повторился, а за ним последовал громкий шорох прямо у него за спиной. Он приподнялся и теперь увидел, оглянувшись, что дверь в чулан полуоткрыта. Едва войдя в комнату, он попробовал ее открыть, но обнаружил, что внутренний засов был задвинут…

«Как так? — сказал он себе. — Каким образом эта дверь открылась?»

Он подошел к ней, распахнул и заглянул в чулан. Там никого не было. Пока он стоял в нерешительности, из соседней комнаты донеслись стоны. Он предположил, что стонет Антония, так как снадобье начинает действовать. Но, прислушавшись еще раз, убедился, что это зычно храпит Хасинта, уснувшая у постели больной. Амбросио попятился и вернулся в комнату, ломая голову над тем, как могла открыться эта дверь, и не находил объяснения.

Он молча мерил комнату шагами. Затем остановился, и внимание его сосредоточилось на кровати в алькове, занавески которого были полуотдернуты. Он невольно вздохнул.

— Эта кровать! — произнес он тихо. — На этой кровати спала Эльвира. Тут она провела много спокойных ночей, ибо была добродетельной и безгрешной. Каким крепким должен был быть ее сон! Однако теперь она спит еще крепче! Но спит ли она? Пошли Господь, чтобы было так! А что, если она поднимается из могилы в этот скорбный и безмолвный час? Что, если она вырвется из уз могилы и гневно явится перед моими ослепшими глазами? О, такого зрелища я не перенес бы! Вновь увидеть ее тело, изогнувшееся в смертной судороге, ее набухшие кровью жилы, свинцовое лицо, глаза, остекленевшие от боли! Услышать, как она заговорит о грядущей каре, будет угрожать мне местью Небес, обличать меня и в совершенных преступлениях, и в тех, которые я намерен совершить… Боже Великий! Что это?

Его устремленный на кровать взор вдруг заметил, что занавески на ней слегка колышатся. Он тотчас вспомнил о призраке, и ему даже почудилось, что он видит лежащую на постели Эльвиру. Но затем он опомнился.

— Это сквозняк, — успокаивая себя, произнес он вслух.

И вновь начал расхаживать по комнате. Но с невольным ужасом и тревогой все время посматривал на альков. Потом нерешительно постоял возле него, прежде чем подняться по трем ступенькам, которые вели к кровати. Трижды он протягивал руку к занавескам и трижды ее отдергивал.

— Нелепый страх! — вскричал он наконец, устыдившись своей слабости, и быстро перешагнул ступеньки.

Из алькова метнулась одетая в белое фигура и, проскользнув мимо него, устремилась к двери в чулан. Безумие и отчаяние придали монаху то мужество, которого ему до тех пор не хватало. Он кинулся следом за призраком вниз по ступенькам, протягивая к нему руки.

— Дух или Дьявол, ты не уйдешь от меня, — воскликнул он, вцепляясь призраку в плечо.

— Ай! Господи Иисусе! — взвизгнул тот. — Святой отец, пустите! Я ничего плохого не замышляла!

Такое обращение, а также плечо, которое сжимали его пальцы, убедили монаха, что призрак этот сотворен из плоти и крови. Он подтащил свою добычу к столу, поднял свечу повыше и увидел лицо… мадонны Флоры!

В бешенстве из-за того, что столь ничтожный повод вверг его в такой нелепый ужас, он грозно спросил, что она тут делает. Флора, пристыженная, что ее обнаружили, и напуганная грозным видом Амбросио, упала на колени и поклялась сознаться во всем.

— Право же, преподобный отец, — сказала она, — я никак не думала вас обеспокоить. Совсем даже напротив! Я собиралась уйти так же тихо, как пришла, а не узнай вы, что я за вами подглядывала, так какая была бы для вас разница? Конечно, я поступила очень дурно, что следила за вами, тут спора нет. Но, Господи! Как бедной женщине, ваше преподобие, смирить любопытство? А мне просто приспичило узнать, что вы тут делаете, ну, я и не удержалась, решила поглядеть одним глазком, чтобы никто не узнал, оставила даму Хасинту посидеть с моей барышней, а сама забралась в чулан. Боясь помешать вам, я сначала подсматривала в замочную скважину, да только ничего не увидела, а потому отодвинула засов и у вас за спиной тихонечко забралась в альков. И лежала там за занавеской, пока, преподобный отец, вы меня не вспугнули и не схватили, прежде чем я добралась до чулана. Вот и вся правда, ваша святость, уж поверьте мне! И прошу у вас тысячу раз прощения за мою дерзость!

Пока она говорила, аббат успел взять себя в руки и удовлетворился тем, что отчитал кающуюся шпионку, указывая на опасности праздного любопытства и низость того, на чем она была поймана. Флора отвечала, что понимает, как дурно поступила, пообещала никогда впредь ничего подобного себе не позволять и, полная раскаяния, уже виновато повернулась, чтобы возвратиться в спальню Антонии, как вдруг дверь чулана распахнулась и из него выскочила бледная, задыхающаяся Хасинта.

— Ах, отче! Отче! — воскликнула она охрипшим от ужаса голосом. — Что мне делать? Что мне делать? Только подумать! Одни несчастья! Только покойницы да помирающие! Нет, я помешаюсь! Я помешаюсь!

— Говори же, говори! — воскликнули вместе Флора и монах. — В чем дело? Что случилось?

— Быть в моем доме еще одной покойнице! Не иначе какая-то ведьма навела на него порчу! И на меня, и, главное, на все кругом! Бедная донья Антония! Бьется в конвульсиях, какие убили ее матушку! Призрак ей правду сказал! Чистую правду!

Флора побежала, а вернее, полетела в спальню своей барышни. Амбросио последовал за ней с сердцем, полным надежд и дурных предчувствий. Как и сказала Хасинта, Антония билась в судорогах, и они не сумели ей помочь, как ни старались. Монах приказал Хасинте бежать в монастырь и без промедления проводить сюда отца Паблоса.

— Сбегать я за ним сбегаю, — ответила она, — и скажу, чтобы он не мешкал. А вот провожать сюда его не стану! Дом не иначе как заколдован, и гореть мне в вечном огне, если я переступлю его порог!

Объявив о своем решении, она поспешила в монастырь и передала отцу Паблосу распоряжение настоятеля, а сама отправилась в дом старого Симона Гонсалеса, положив себе не выходить оттуда, пока не сделает старика своим мужем и не приберет к рукам его жилище.

Едва отец Паблос увидел Антонию, как объявил, что недуг ее неизлечим. Конвульсии продолжались час, но муки ее все же были не так сильны, как те, что вызывали в сердце аббата ее стоны. Каждая ее судорога поражала его грудь, как удар кинжала, и он тысячу раз проклял себя за то, что согласился на столь варварский план. По истечении часа конвульсии утихли, и Антония почти не страдала. Но бедняжка чувствовала, что конец ее близок и ничто уже спасти ее не может.

— Достойный Амбросио! — произнесла она слабым голосом, поднося его руку к губам. — Теперь мне можно сказать, как мое сердце благодарно вам за ваши заботы и доброту. Смерть моя близка. Еще час, и меня не станет. Поэтому я могу признаться, как тяжело мне было отказывать себе в вашем обществе. Но такова была воля матушки, и я не смела ослушаться. Я умираю без горести. Так мало тех, кто будет скорбеть из-за разлуки со мной! И так мало тех, из-за разлуки с кем скорблю я. Но среди этих немногих более всего я скорблю из-за разлуки с вами. Но мы снова встретимся, Амбросио! Мы встретимся на Небесах и там возобновим нашу дружбу, и матушка будет смотреть на нее с одобрением!

Антония смолкла. При упоминании Эльвиры монах содрогнулся, но она приписала это его жалости к ней.

— Вы горюете обо мне, отче, — продолжала она. — Ах, не вздыхайте из-за такой утраты. Никакие грехи не тяготят мою душу, — если я и согрешила, то по неведению, — и потому без страха возвращаю ее Тому, Кем она была мне дана. У меня есть лишь несколько просьб, и уповаю, что они будут исполнены. Пусть за упокой моей души отслужат торжественную мессу и еще одну за упокой моей любимой матушки. Не то, чтобы я думала, будто она не обрела вечного успокоения. Теперь я не сомневаюсь, что мне все лишь почудилось, и лживости предсказания призрака достаточно, чтобы доказать мою ошибку. Но у всех есть свои недостатки. Могли они быть и у матушки, хотя я о них не знаю. Поэтому я хочу, чтобы за ее упокой отслужили мессу, а заплатить за нее можно из тех денег, которые у меня еще остались. Остальные я завещаю моей тетушке Леонелле. Когда я умру, пусть маркиза де лас Систернаса известят, что жена и дочь