поводырем. За ними шествовала святая Екатерина с пальмовой ветвью в одной руке и пылающим мечом в другой. Одета она была во все белое, а чело ее венчала сверкающая диадема. Затем появилась святая Женевьева, окруженная чертенятами, которые принимали нелепые позы, дергали ее за полы одежды и с дурацкими жестами прыгали вокруг, стараясь отвлечь ее внимание от Святого Писания, но она не отводила взгляда, устремленного на его открытые страницы. Веселые бесы очень позабавили зрителей, выражавших свое удовольствие взрывами одобрительного хохота. На роль этой святой настоятельница позаботилась назначить монахиню по натуре очень серьезную, даже мрачную, и она могла быть довольна своим выбором. Самые потешные выходки чертенят пропадали втуне, и на лице святой Женевьевы не дрогнул ни единый мускул.

Перед каждой святой шел свой хор со свечами и распевал хвалебные гимны в ее честь, но не забывая указать, насколько она все же уступает святой Кларе, покровительнице их обители. Вслед за святыми показалась длинная вереница монахинь, которые, как и члены хора, несли зажженные свечи. Затем вынесли реликвии святой Клары, помещенные в сосудах искуснейшей работы, не уступавшей бесценностью металлам и самоцветам, из которых они были сделаны. Но не на них смотрел Лоренцо. Он не отрывал глаз от монахини, которая несла сердце святой. По описанию Теодора он узнал в ней мать Святую Урсулу. Казалось, она с тревогой озирается по сторонам. Лоренцо стоял в первом ряду зрителей, перед которыми двигалось шествие, и их глаза встретились. Краска радости оживила ее дотоле бледные ланиты, и он услышал, как она шепнула шедшей рядом с ней:

— Мы спасены. Это ее брат!

Лоренцо, ничего более не опасаясь, теперь спокойно наблюдал за процессией и лучшим ее украшением, как раз тогда выехавшим из ворот. Это была ослепительно блестевшая золотом и драгоценными камнями колесница в форме престола, которую катили дети, одетые серафимами. Завершался престол облаками из серебра, на которых возлежала невиданная красавица.

Это была девица, изображавшая святую Клару. Одеяние ее не имело цены, а алмазный венец на ее голове, хотя и сотворенный человеческими руками, сиял, точно нимб. Но все эти украшения меркли в блеске ее красоты. По толпе пробежал восхищенный ропот. Даже Лоренцо втайне признал, что еще никогда не видел столь безупречной красавицы, и не принадлежи его сердце Антонии, оно было бы тут же сложено к ногам этого пленительного видения. Но теперь он взирал на нее как на прекрасную статую и, отдав ей дань холодного восхищения, тотчас перестал о ней думать.

— Кто она? — осведомился голос у него за спиной.

— Та, восхваления чьей красоты ты, уж конечно, слышал не раз. Виргиния де Вилья-Франка. Она пансионерка в обители святой Клары родственница настоятельницы и совершенно заслуженно была выбрана, чтобы составить лучшее украшение этой процессии.

Престол проехал, а за ним с самым набожным и благочестивым видом появилась настоятельница. Она шествовала впереди заключавших процессию остальных монахинь. Шла она медленно, глаза были возведены к небесам, лицо дышало спокойствием и безмятежностью, словно суета мирская не имела над ней власти. Она ничем не выдавала тайной гордыни, торжествовавшей в минуту, когда все могли видеть свидетельства пышности и богатства ее обители. Она шла, сопровождаемая молитвами и благословениями толпы. Но тем больше были всеобщее изумление и смятение, когда дон Рамирес вышел вперед и объявил, что арестует ее!

Застигнутая врасплох, настоятельница на миг растерялась и онемела. Но тут же вновь обрела дар речи и, гневно обвинив его в кощунстве и богохульстве, воззвала к народу спасти верную дщерь Церкви. Толпа уже была готова броситься к ней на выручку, но дон Рамирес под защитой стражников приказал простолюдинам остановиться и пригрозил им суровейшими карами святой инквизиции. При этом устрашающем слове все руки опустились, все кинжалы вернулись в ножны. И сама настоятельница, побледнев, задрожала. Всеобщее мертвое молчание показало ей, что защитить ее может только невиновность, и запинающимся голосом она обратилась к дону Рамиресу с вопросом, какое преступление ей приписывают.

— Это вы узнаете в свое время, — отвечал он. — Я же прежде должен взять под стражу мать Святую Урсулу.

— Мать Святую Урсулу? — повторила настоятельница слабым голосом.

И в тот же миг, посмотрев в растерянности вокруг, увидела перед собой Лоренцо и герцога, которые подошли к дону Рамиресу.

— О Великий Боже! — вскричала она, в отчаянии заламывая руки. — Меня предали!

— Предали? — повторила мать Святая Урсула, которую в сопровождении шедшей с ней в паре монахиней как раз привели стражники. — Не предали, а изобличили! Узнай же во мне свою обвинительницу! Ты не ведаешь, сколь хорошо известна мне твоя вина! Сеньор, — продолжала она, обращаясь к дону Рамиресу, — предаю себя в ваши руки. Я обвиняю настоятельницу монастыря святой Клары в убийстве и своей жизнью ручаюсь за истинность моего обвинения.

Чернь разразилась удивленными криками, послышались громогласные требования немедленного объяснения. Дрожащие монахини, напуганные криками и общей сумятицей, разбежались кто куда. Некоторые вернулись в обитель, другие поспешили укрыться в домах своих родственников, многие же, ничего в ужасе не понимая и торопясь выбраться из толпы, просто разбрелись по улицам, сами не зная куда. Одной из первых бежала красавица Виргиния, и толпа потребовала, чтобы мать Святая Урсула поднялась на опустевший престол, откуда ее будет лучше видно и слышно. Монахиня повиновалась и, взобравшись на этот сверкающий пьедестал, обратилась к собравшимся со следующей речью:

— Каким бы странным и неподобающим для женщины, а тем более монахини ни казалось мое поведение, необходимость полностью его оправдает. Тайна, страшная тайна, невыносимо обременяет мою душу. И я не буду знать ни минуты покоя, пока не поведаю ее миру и не призову кару за невинную кровь, которая вопиет из могилы об отмщении. Ради этой возможности облегчить свою совесть я подвергла себя большой опасности. Не удайся моя попытка изобличить преступление, заподозри настоятельница, что тайна эта мне известна, гибель моя была бы предрешена. Ангелы, неусыпно хранящие тех, кто заслуживает их милости, помогли мне избежать такой участи. И теперь я могу поведать историю, которая оледенит ужасом каждую честную душу. Мне назначено сорвать покрывало с лицемерия и показать неразумным родителям, чему могут подвергаться их дочери, оказавшиеся во власти монастырской тиранки. Среди монахинь святой Клары не нашлось бы более милой или более кроткой, чем Агнеса де Медина. Я хорошо ее узнала. Она поверяла мне все тайны своего сердца, я была ее другом и наперсницей, я глубоко ее любила. И в этом не составляла исключения. Ее искренняя набожность, неизменная готовность помочь и ангельский характер сделали ее дорогой всем, кто в обители заслуживал уважения. Сама настоятельница, гордая, придирчивая и надменная, воздавала Агнесе ту дань одобрения, в которой отказывала всем прочим. Но не найти смертных без недостатков, и, увы, у Агнесы была своя слабость. Она нарушила устав нашего ордена и навлекла на себя ненависть мстительной настоятельницы. Устав ордена святой Клары суров. Но со временем многие его требования оказались в небрежении, были забыты или, по общему согласию, кары, ими предусматриваемые, заменялись более мягкими. Наказание за грех Агнесы было самым жестоким, самым бесчеловечным! Правило это давным-давно не соблюдалось, но, увы, его не отменили, и бесчеловечная настоятельница решила извлечь его из забвения. По этому правилу виновную бросали в глухую темницу, нарочно сооруженную для того, чтобы навеки скрыть от мира жертву жестокости и тиранического суеверия. В этом ужасном заточении ей предстояло оставаться в вечном одиночестве, считаясь мертвой для тех, кого привязанность к ней могла толкнуть на попытку освободить ее. Вот так она была обречена остаток своих дней чахнуть, не имея иной пищи, кроме хлеба и воды, иного утешения, кроме воли предаваться слезам!