Агриппа работал наравне со своими людьми. Рубил столетние сосны, скатывал гигантские стволы с кручи. Был приветлив со всеми, но панибратства не допускал. По вечерам беседовал со старым рыбарем.

— Ты все хочешь знать, —  старик недовольно качал головой. — Ты еще и одной четверти века не прожил, а я живу уже второе столетие. Как расскажу тебе обо всем? Гляди сам, запоминай, учись... Дерево руби, когда в нем сока нет: летом, когда луна на ущербе, а осенью, когда день убывает, —  тогда оно сухое, крепкое... А весной нельзя, оно соком наливается, слабеет, как человек от любви.

Старик, роняя голову, замолкал и впадал в дремоту, а Марк Агриппа, лежа на спине, долго еще смотрел в небо. Чтобы хоть немного разогнать тоску, он часто рассказывал мореходам о Риме и сыне Цезаря. Его слушали с интересом. В царствование Октавиана золотой век вновь наступит в Италии. Но чтобы это блаженное время наступило, нужно сражаться, биться с врагами Бамбино Дивино и Италии. Однако, чтобы войти в бой, следует научиться хорошенько владеть мечом, без промаха разить копьем, уметь обращаться с метательными машинами, изрыгающими пламя и отравленные стрелы. Беспощадные битвы ждали их в далеких морях.

Рядом с узкими, быстроходными лигурами рождались на прибрежном песке невиданные морские чудища. Их огромные остовы напоминали скелеты диковинных гигантов. Когда первый остов был обшит досками, на берегу запылали кузнечные горны. И вскоре морские великаны оделись в броню. По бортам, вплотную прилегая к корпусу корабля, легли мощные брусья с острыми железными клювами — 'вороны'.

Если два таких огромных корабля, стиснув вражью лигуру или даже трирему, вопьются в нее своими клювами, то по широким брусьям, как по мосткам, воины моря побегут на палубу обреченного судна, а слабое суденышко 'вороны' и вовсе пробьют и перевернут.

Но прежде чем мореходы императора научились точно наводить эти страшные железные клювы на вражий корабль, не одну лигуру они затопили у берегов Эпира и не один 'ворон' опрокинулся во время испытаний на плаву.

Поврежденные корабли вытаскивали, чинили, и снова учение продолжалось. Агриппа, барахтаясь в ледяной воде, вылавливал тонущих. Спасенных тут же растирали растопленным смальцем с лечебными снадобьями, поили настоем горячей мяты. К утру они все снова были на ногах.

В туманные дни, когда горы тонули в плотной пелене, на берегу устраивались примерные сражения. Разделенные на две партии корабелы постигали искусство битв. Одни смело атаковали вражьи суда, другие мужественно защищали свои лигуры. Вокруг стана вырос легион плетеных чучел. На гибкой лозе Агриппа учил моряков знаменитому удару Лукулла — одним махом разрубать противника от плеча к бедру. Рыбаки становились воинами моря.

В очаге горело пламя. Узорная решетка из бронзы сияла, как золотая, а в пышной кудели, небрежно брошенной на шкуру нумидийского льва, то и дело тоненькие ниточки вспыхивали серебром.

Скрибония оттолкнула босой ножкой с подкрашенными ноготками прялку, древнюю, отполированную веками труда...

— Твоя сестрица с ума сошла! Прислала эту дрянь с пожеланиями скоротать зимний вечерок с пользой! А по-моему, единственная польза в жизни — это наслаждение!

— Не огорчайся, дорогая! — Октавиан с нежностью погладил обиженную прялку. — На ней пряла еще бабушка. Сестра на хотела оскорбить тебя. — Император расчесал шерсть старинным деревянным гребнем. — Это совсем не трудно! Смотри. — Его гибкие, ловкие пальцы быстро ссучивали упругую серебряную нить. Веретено запело. — Не выдашь меня? Посидим подольше и выполним урок. Как мама и сестра обрадуются, что ты у нас искусная рукодельница! Они так хотят видеть в тебе идеал римлянки, хозяюшки, скромницы...

— А разве я не воплощение римской скромницы? — полунагая, едва прикрытая мерцающей дымкой ломкого газа, она грациозно потянулась.

Октавиан неодобрительно поправил одеяние на своей стыдливой супруге и снова устремил глаза на прялку.

— Да ты в самом деле умеешь? — Скрибония приподнялась на локте и с любопытством следила за мерно льющейся нитью. — Вот сколько уже напрял!

— Мне нравится. — Октавиан усмехнулся. — Успокаивает. Когда я маленький был, я сидел около бабушки, она пряла, а я играл с крошечной прялочкой. От сестры Юлии осталась. Юлия, совсем молодой умерла. И Цезарь, и бабушка очень о ней тосковали, а прабабушка иногда забывала и звала меня 'Юлиола, девочка моя'. Я тихий был, других детей боялся. Целые дни слушал, как бабушка рассказывала, а прялка пела. До сих пор люблю их пение... Ласковое, хорошее у меня было детство...

Октавиан замолчал, прислушиваясь к ритмичному жужжанию. Погруженный в невидимый мир воспоминаний, он совсем забыл о своей возлюбленной.

— А потом в школу отдали. Там я друга моего встретил. Ты представь: робкого, больного ребенка загнали в стаю бойких, насмешливых волчат. Я бы умер от тоски, если бы не мой Агриппа. Какой он чудесный человек! Смелый, талантливый, великодушный, красивый...

— Нашел толстомордого красавца! — Скрибония деланно засмеялась. — Так расписываешь, что я, пожалуй, влюблюсь. Не будешь ревновать?

Она игриво подбросила ножку. Октавиан укоризненно посмотрел на нее.

— Нет, я понимаю, насколько он лучше меня, а ты не хочешь понять, как он дорог мне. Может быть, я б и приревновал...

— Успокойся. — Скрибония резко встала. — В нашей семье не принято влюбляться в своих батраков. Не вздумай к столу приглашать. От козлопасов козлятиной воняет.

Октавиан медленно поднялся.

— А в нашей семье, — не спеша проговорил, отчеканивая каждый слог, — не принято оскорблять друзей ради злых и глупых женщин!

— Можешь не пояснять, что принято в вашей семье, — живо перебила Скрибония.

— Замолчи! — Октавиан неумело замахнулся, но Скрибония с молниеносной быстротой перехватила его руку.

На глазах императора от боли выступили слезы. Пытался вырваться, однако Скрибония держала крепко. От усилий все ее тело напряглось. Линии потеряли изнеженную томность, круче, резче обозначились формы. Октавиан отвернулся. Хотел скрыть слезы, не показать, как он оскорблен ее словами и восхищен ее красотой. И, внезапно повернувшись, плюнул в свою жену.

— А, ты плеваться! Пряха несчастная! — Скрибония наотмашь ударила его кулаком по переносице. —  Еще мужскую тогу носишь!..

В диком бешенстве матрона топтала кудель. Легкая пряжа, как пена морская, взлетала из-под ее крепких розовых ног. Она показалась Октавиану Венерой Мстящей... Он даже не почувствовал обиды. Так хороша была разгневанная женщина!

Скрибония со злобой отшвырнула ногой в огонь прялку, но Октавиан быстро выхватил из пламени семейную реликвию.

Под строгим осуждающим взором Скрибония пыталась прикрыть косами наготу, но густые, кудрявые пряди едва покрывали плечи. Она неловко закуталась в шкуру льва. Октавиан молча наблюдал, потом с бесконечной брезгливостью уронил:

— Уходи... не смей больше показываться мне на глаза... Казню...

Скрибония поняла. Мальчик не шутил. С ней говорил император Рима. А она имела глупость оскорбить, смертельно оскорбить живое божество! Скрибония хотела превратить все в шутку, просить прощения, сказать, что по-женски нелепо приревновала, но, поймав взгляд Октавиана, прикусила губу. С точеного женственного личика смотрели неумолимые холодные глаза. Рот божка был строго сжат —  с таким выражением лица триумвир подписывал смертные приговоры.