до этого.

Из того, что писал Сайго, становится ясно, что, по его верному или неверному убеждению, посланнику в Корею суждено было быть убитым. Так, в июле 1873 года он закончил письмо одному из своих коллег, которого просил быть посредником в просьбе о своем назначении посланником, следующим образом:

Если будет официально решено отправить посланника, то, по моему ощущению, он будет убит. Поэтому я прошу вас послать меня. Не могу сказать, что из меня получится такой же блестящий посланник, как (премьер-министр), но, если стоит вопрос о том, кому умереть, то, уверяю вас, я к этому готов.[687]

Помимо той практической значимости, какую могла иметь эта миссия, совершенно очевидно, что Сайго искал мученической смерти. Как он сказал в одной из своих ранних поэм,

И снова старания Сайго ни к чему не привели. Корейский вопрос грозил перерасти к правительственный кризис, и члены миссии Ивакура были срочно отозваны из Европы.[689] Они единогласно высказались против политики Сайго, и резче всех выступал его старый друг Окубо.[690] Он и его коллеги, совсем недавно знакомившиеся с технологической мощью западных стран, были совершенно убеждены в том, что Япония должна проводить политику «обогащения страны и укрепления армии» до того, как рисковать ввязываться в войну за рубежом.

Дело не в том, что руководители правительства Мэйдзи принципиально противились агрессии — двадцать лет спустя, когда Япония была должным образом вооружена, они и их преемники в олигархии были более чем готовы нанести удар, — но в 1873 году они знали, что их страна еще не была в должной степени подготовлена к широкомасштабной военной операции такого рода. Окубо с характерной прозорливостью говорил, что вторжение будет преждевременным, поскольку даже успешная операция на полуострове не компенсирует огромные расходы на все предприятие, или тот риск, на который Японии пришлось бы пойти, оказавшись лицом к лицу с Россией и другими великими державами.[691] Принц Ивакура суммировал точку зрения оппозиции в благоразумном письме к императору, где подчеркивал, что для вторжения еще не пришло время, поскольку была не готова армия, а более насущная задача заключалась в упрочении внутригосударственных реформ.

Эти здравомыслящие аргументы не произвели никакого впечатления на Сайго, который теперь был просто одержим намерением поехать в Корею и «встретить там свой смертный час» (сисё-о уру).[692] В августе, за несколько недель до того, как принц Ивакура вернулся из России, усилия Сайго принесли успех: Собрание Советников решило, что ему надлежит ненадолго проследовать в Корею в ранге посла. Услыхав эти новости, он был охвачен радостью и написал одному из своих коллег, что это решение мгновенно излечило его от тяжелой болезни, причинявшей ему столько страданий.[693]

Хотя намерение послать Сайго в Корею было утверждено молодым императором, правительство не делало никакого официального заявления до возвращения принца Ивакура. Одновременно, Окубо и другим членам фракции, действовавших против Сайго и прилагавших всевозможные усилия, чтобы пересмотреть решения, принятые временным правительством, удалось отложить миссию. Долго тлевший антагонизм между Сайго и Окубо теперь превратился в бушующее пламя; вся неприязнь, копившаяся годами, сфокусировалась теперь на корейском вопросе. Окубо открыто ругал своего бывшего друга за принятие важного внешнеполитического решения в отсутствие членов мисии Ивакура; Сайго защищался, отвечая, что некоторые важные моменты не терпели ни малейшего отлагательства; в ярости он зашел так далеко, что назвал Окубо трусом — высшее оскорбление в словаре самураев.[694] После возвращения принца Ивакура весы власти явно склонились в пользу Окубо. Понимая, что его переиграли, Сайго послал премьер-министру отчаянное письмо, заканчивавшееся следующим ультиматумом:

Касательно же моего посланничества, уже одобренного вами, — если сможет случиться такое предательство, что единожды отданные указания будут изменены, это будет равносильно небрежению императорским приказом. Хотя мне дадено понять, что вы останетесь при прежних убеждениях касательно упомянутого дела, я вынужден указать на мои опасения, ради того, чтобы привлечь ваше внимание к своей нижайшей просьбе, поскольку узнал о некоторых слухах в некоторых кругах. С огромным сожалением вынужден я запанее произносить грубости, но, в случае, если это решение будет отменено, я буду весьма огорчен, и для меня не останется никакой иной альтернативы, кроме как принести стране извинения ценой жизни за неспособность выполнять свой долг. Прошу вас понять меня в этом.[695]

В этот критический момент премьер-министр подал в отставку на основании своего слабого здоровья, и его место занял принц Ивакура — решительный противник политики Сайго. Было ли это, (как предполагают некоторые поклонники Сайго) частью мастерского плана Окубо, или нет, но смена лиц окончательно решила дело: 14 октября приказ об отсылке посланника в Корею был отменен.

Победа Окубо была полной, а Сайго потерпел абсолютное политическое поражение. Десять дней спустя он оставил все официальные посты, кроме армейского генерала, и в ярости вернулся в Кагосима, проинформировав императора, что больше никогда не возобновит общественной службы. Для сохранения лица правительство «разрешило» Сайго уйти в отставку на основании слабого здоровья.[696]

Стремительное отбытие Сайго из Токио не только ознаменовало конец его карьеры в правительстве, но было также решительным разрывом с олигархами Мэйдзи, которых он теперь считал безнадежно развращенными коррупцией и дезориентированными, и с которыми больше не мог сотрудничать в духе единства. Вслед за отставкой Сайго правительство оставили все его последователи. Результатом корейского кризиса, таким образом, была полная победа фракции Окубо и, в целом, — всего центрального бюрократического аппарата. В типичной для японского героя-неудачника манере, долгая борьба Сайго в корридорах власти имела эффект прямо противоположный тому, которого он добивался.[697] Такой результат был, без сомнения, неизбежен, учитывая характер и идеалы Сайго. В политической атмосфере 1870-х годов этот герой Реставрации стал непригодным анахронизмом, и, не будь корейского кризиса, какой-либо другой момент послужил бы толчком для его разрыва с режимом Токио.

В психологическом смысле возвращение Сайго к простому, буколическому существованию в Сацума представляло собой один из его периодических отходов от круговорота общественной жизни, жесткого современного мира амбициозных людей, политических интриг и шумных городских улиц. Вернувшись в свои родные места в Кагосима, он отринул притягательность мирских удач и возобновил существование благородного фермера, работающего на полях и путешествующего по окрестностям. Стихи Сайго, написанные в то время, выражают радость от возвращения к деревенской жизни. Нижеследующее было сочинено вскоре после получения отставки:

Несколько месяцев спустя он писал в том же духе: