установлена телеграфная служба, проложены железные дороги и построены паровые машины, — вещи достаточно поразительные, чтобы вызвать сенсацию. Но если люди, не спрашивая себя — почему телеграф и железная дорога совершенно необходимы, будут вместо этого транжирить национальное достояние, предаваясь роскоши, подражая европейским стилям от постройки домов до выбора игрушек, не видя их сильные и слабые стороны, а просто завидуя процветанию зарубежных стран, тогда, несомненно, прийдет упадок нашей державы, фривольность в чувствах у народа и, наконец, неизбежное крушение для всей Японии.[673]
Его сомнения относительно чрезмерной вестернизации были тесно соотнесены с брезгливым презрением к торгашам-политикам, которые, по его убеждению, предавали то дело, ради которого столько храбрецов отдали свои жизни. Однажды он заявил, со слезами на глазах (западная уверенность в том, что японцы никогда не выказывают своих эмоций, в случае с Сайго не совсем верна), что «[борьба против Бакуфу], кажется, велась в эгоистичных интересах правительственных чиновников; факт, подрывающий наше достоинство не только в глазах народа, но также и перед отлетевшими духами тех, кто потерял свои жизни в войне.[674]»
Со своим традиционно самурайским небрежением к финансовым делам, Сайго чувствовал отвращение к тому новому вниманию, которое стали придавать коммерции и другим формам торговли. Более всего он негодовал от коррупции и моральной деградации, которые рассматривал, как неизбежный результат тесных связей правительственных чиновников и торговцев, и поэтому нападал на «сборище грабителей» (как он окрестил режим Мэйдзи) с тем же моральным негодованием, которое Осио Хэйхатиро направлял на муниципальную администрацию в Осака за сорок лет до этого.[675] В 1870 году патриотически настроенный самурай из Сацума совершил харакири напротив здания Национального Совета в знак протеста против коррупции центрального правительства, публично отправив перед этим письмо неудовольствия, содержавшее десять пунктов, в том числе: «Недобрые явления, преобладавшие в правительстве Токугава, остались неизменными и в новом правительстве; правду от зла отличают не в соответствии с рассуждениями и справедливостью, но основываясь на личных чувствах и корыстных интересах», а также «Слишком много думают о чувственных удовольствиях, тогда как чувство долга игнорируется».[676] Сайго, чрезвычайно тронутый этим «искренним» поступком члена своего клана, написал эпитафию, начинавшуюся, в типично конфуцианском стиле, со слов:
Многие из правительственных чиновников, предающихся разврату и непотребствам, живут столь неподобающим образом, что впадают в заблуждения, и общественное мнение в смятении.[677]
Подозрение, которое Сайго испытывал к бюрократам в центральном правительстве — подозрение, корни которого, вероятно, могут быть прослежены до его юношеского неприятия местных чиновников-хапуг в Сацума — с годами становилось все сильнее, и, когда он говорит об «этой своре диких зверей, называемых человеческими существами», то думает прежде всего об этих амбициозных администраторах и политиках, которые (по его мнению) несправедливо прибрали к свои рукам контроль над правительством Мэйдзи В длинном письме к одному из северных соратников по клану он сравнивал настоящее правительство с колесом, которое забилось ржавчиной. Недостаточно просто смазать колесо, сперва надо ударить его железным молотком, чтобы то начало двигаться — и Сайго ясно давал понять, что, когда прийдет время, он будет готов нанести удар.[678] Само собой разумеется, что его собственная биография была незапятнанной, и после смерти он превратился в символ той человеческой чистоты, которую люди напрасно искали в своих реальных правителях.
Идеи Сайго содержали много разночтений, которые он сам, безусловно, не осознавал. Несмотря на эмоциональную привязанность к своему клану и его традициям, он был непоколебим, настаивая на том, чтобы Сацума приняла новую политику централизации. Будучи ярым сторонником старой организации вооруженных сил, основывавшейся на отрядах удельных самураев, вооруженных традиционным оружием, он решительно модернизировал армию в Сацума и других местах, ради того, чтобы Японии не надо было склоняться перед иностранцами. Будучи убежден в том, что сельское хозяйство является единственной достойной основой национальной экономики, он поддерживал официальную политику «обогащения страны и укрепления армии» (
1873 год явился новым поворотным моментом в жизни Сайго. В то время, как другие лидеры правительства были все еще за границей в составе миссии Ивакура, отношения с Корейским королевством стали быстро ухудшаться. Корейцы издали указ, запрещающий торговлю с Японией и нанесли оскорбление, отказавшись принять новые формы обращения в официальных японских документах.[681] Сайго и некоторые другие члены временного правительства сочли возможным расценить это, как непозволительную провокацию, требующую силового вмешательства. Военные выступали за немедленное вторжение на полуостров, однако Сайго настоял на том, чтобы сперва послать высокопоставленного посланника из Японии, чтобы усмирить непокорных корейцев, и лишь в случае неудачи такой миссии предпринять вторжение. В сущности он был совершенно уверен в том, что такой дипломатический подход окончится неудачей, и что вторжение будет неизбежным. Высшее армейское командование было против нападения на Корею именно сейчас, но это не остановило Сайго, поскольку, по его плану, силы вторжения должны были состоять из императорской гвардии и отрядов лояльных самураев из Сацума. Не было, также, проблемой подыскать посланника, поскольку на эту жертвенную роль он предназначал самого себя. Он не только собирался пересечь Японское море, чтобы сделать представление корейскому правительству, но намеревался пуститься в это небезопасное путешествие без единого солдата эскорта.[682]
Историки выдвигали массу причин, по которым Сайго приветствовал жесткую политику в отношении Кореи. Часто предполагалось, что он рассматривал вторжение в Корею, как последний шанс для лишенного собственности и раздраженного воинского сословия.[683] Война на континенте должна была отвратить энергию безработных самураев Сацума и других районов от неразрешимых домашних проблем, дав им, одновременно, почетное занятие и новый смысл существованию. К тому же война за рубежом должна была помочь объединению страны, остановить падение морали, выражавшееся в необузданном материализме и утере традиционных ценностей, и привести к фундаментальным реформам, которые правительство не могло или не желало проводить.[684]
Сайго также представляли в качестве ультра-патриота, который, огорченный неудачей миссии Ивакура в пересмотре неравноправных договоров с западными державами, намеревался утвердить японскую национальную гордость славной победой.[685] Его воинственное настроение в 1873 году происходило (как стараются доказать) от его убежденности в том, что для воинского сословия пришло время показать свой характер и воздействовать на дерзкий полуостров непосредственными действиями. В дополнение к этому, экспансионистская японская политика могла бы способствовать сдерживанию неуклонного продвижения восточных держав по азиатскому континенту.[686] На самом деле, хотя многие из позднейших поклонников Сайго были весьма ярыми шовинистами, в его произведениях или заявлениях нет никаких свидетельств тому, что сам он имел подобные намерения. По крайней мере в двух случаях ранее он решительно противился планам вторжения в Корею, и если теперь он выступал за политику с позиции силы, то не по причине каких-то шовинистических убеждений, а из-за беспокойства по поводу ухудшающейся ситуации внутри страны. К тому же — и обычно на это не обращают внимания — у него был на то серьезный психологический мотив: желание обрести в Корее ту смерть, которая ускользнула от него в водах залива Кагосима за пятнадцать лет
