Не смогут.
Не успеют.
Или – не захотят.
Перевернутые повозки остались у нас за спиной – святые воды не будут осквернены – но вокруг них трупов и сломанных клинков будет более чем достаточно.
И Я-Чэн шагнул вперед.
Мы шли между расступающимися воинами и Дикими Лезвиями, как меч идет сквозь расступающуюся под его напором плоть; мы шли молча, приближаясь к северным холмам, не торопясь, и было слышно, как под ногами Чэна похрустывает песок и сухая трава.
Когда мы отошли от линии защитников священного водоема на полтора копейных броска – Чэн остановился.
Молча.
И это был вызов.
Стало еще тише – что всего миг назад казалось невозможным. Тишина сыпалась, как песок, тишина налипала на замерших людей, тишина висла на Диких Лезвиях, тишина давила, сгущалась...
А потом перед строем тургаудов возникла одинокая серая фигура и начала спускаться вниз.
...Они медленно спускались по склону холма, приближаясь к нам – Джамуха Восьмирукий, изгой-батинит, и Чинкуэда, Змея Шэн, висевшая у него на поясе; асассин и Тусклая. Глядя на них, я подумал, что не Шулма первой пришла в Кабир – нет, это Кабир явился в Шулму, и потом – снова, и вот Кабир идет навстречу Кабиру, а Шулма взирает на это, затаив дыхание.
Ближе... еще ближе...
Не было ни страха, ни волнения; не было ничего, словно Мне-Чэну предстояла обычная Беседа, каких было множество, и будет множество; ближе, еще ближе, еще...
Все.
Остановились.
В двух выпадах от Чэна-Меня.
Короткая Чинкуэда, неестественно широкая у гарды и резко сужающаяся к острию, чья рукоять была оплетена вытертыми шнурами, а деревянные ножны украшали простые серебряные бляхи; и Джамуха Восьмирукий, невысокий, узкоплечий, в кожаном доспехе с массивными оплечьями и в странном шлеме с гребнем и защитными боковыми пластинами, закрывавшими почти все лицо.
Я даже глаз его не видел – под налобник шлема была заправлена серая вуаль-сетка.
И когда они заговорили – их первые слова поразили Меня-Чэна резче и неожиданней внезапного удара.
– Я знаю, что ты сильнее, – одновременно сказали Джамуха Восьмирукий и Чинкуэда, Змея Шэн.
Я-Чэн молчал.
Что можно было ответить на это?
Ответить – ничего. А подумать – многое. Но Я-Чэн не думал об этом многом, потому что цена за него еще была не уплачена. Жаль только, что Джамуха и Чинкуэда не знают, кто они на самом деле, не слышат друг друга, не понимают до конца – и, возможно, так и не поймут...
– Мне жаль вас, – ответил Я-Чэн, изо всех сил не желая произносить этих слов, и не сумев поступить иначе.
Зря.
Они не были созданы для жалости; тем более – для нашей.
– Ты из рода Дан Гьенов, – сказала Чинкуэда. – Значит, ты родич Скользящего Перста? Или ты предпочитаешь, чтобы я звала тебя Пресветлым Мечом?
– Такие мечи, как у тебя, в Мэйлане предпочитают носить Анкоры, – сказал Джамуха Восьмирукий. – Ты из Анкоров Вэйских или из Анкор-Кунов? Если, конечно, ты не собираешься убеждать меня, что ты – Асмохат-та...
Голос Джамухи звучал глухо и невыразительно из-за сдвинутых пластин шлема, и таким же невыразительно-глухим был голос Чинкуэды, Змеи Шэн; Я-Чэн сперва слушал эти голоса, остро ощущая свою цельность перед лицом раздвоенности, разобщенности тех, кому на роду было написано быть вместе, и в то же время отдельно... ах, какими одинокими чувствовали они себя в Шулме, что даже со Мной-Чэном говорили чуть ли не с радостью, изголодавшись по общению с равными!.. Пора было отвечать, а Я-Чэн молчал и думал, что в осанке Джамухи и в его манере держаться есть что-то неуловимо знакомое – а память услужливо подбрасывала нам сцену из будущего, уже виденную Мной-Чэном, когда Джамуха стоял перед нами, и вот он снова стоит, будущее стало настоящим, и прошлым... и, наверное, пора было что-то отвечать.
– Я – Чэн Анкор из Анкоров Вэйских и прямой Дан Гьен по прозвищу Мэйланьский Единорог, – произнес Я-Чэн и добавил: – Родич Фаня Анкор-Куна и Скользящего Перста, старейшин-клятвопреступников.
– Это хорошо, – удовлетворенно отозвались Джамуха и Чинкуэда.
– Почему это хорошо?
– Так мне будет легче убить тебя.
Об Обломке речь не шла – словно его и вовсе не было.
