— Потому что все восхождения мучительны.

— Ты сейчас тоже восходишь?

— Мне кажется, что я не восхожу, я вознесся к тебе и мы на одной высоте.

— Значит, обошелся без ада?

— Мое мучительное восхождение впереди, и я к нему готов.

— А меня ты возьмешь с собой? Если ты меня позовешь, я приду. А если нет, буду ждать. У моей мамы есть знакомая, которая влюбилась, когда ей было двадцать лет, а он женился, и она его ждала двадцать лет. Сейчас он пришел к ней, и они счастливы. И у нее никого не было. Что это — мучение, героизм?

— Это страшно, — сказал я. — Неоправданное мучение.

— Это счастье, — улыбнулась Люба.

Когда я вышел из ванной, Люба стояла с тарелкой в руке. Я не удержался и легонько обнял ее за плечи. Она прижалась затылком к моему лицу, а затем развернулась в моих объятьях и застыла, уютно сжавшись на моей груди. Тарелка упала на пол. Мы и не пошевельнулись.

— Это оттуда мне такой дар, — прошептал я, кивая на небо.

— Тарелку разбили, — сказала она и выскользнула, чтобы собрать осколки. — Что скажет штырь?

— Не штырь, а шнырь. А вообще, это на счастье. — Я тоже опустился, чтобы помочь ей. Ее лицо горело. — Ты прекрасна. Ты в тысячу раз лучше тех женщин, которых мы видели в музеях Ленинграда. Ты настолько прекрасна, что до тебя страшно дотронуться.

— А мелких тарелок только две, как теперь будем есть? А рассчитываться как?

— Я куплю этому лучшему в мире дому свиданий сто тысяч тарелок. Отчего у тебя такие лучистые глаза? Отчего у тебя так светится кожа?

— Зачем ты так говоришь? Я — обыкновенная.

— Неужели за тобой никто никогда не ухаживал? Ты красивая. Я знаю: только мне открылось твое совершенство. И отсюда ты уедешь, одевшись в бронированный панцирь. Как улитка.

— Ты уже хочешь, чтобы я уехала?

— Ты обидчива, и это прекрасно. И все-таки ты подумай, надо ли тебе со мной общаться. Я еще раз тебе хочу сказать, ты уже для меня сделала невероятно много. Повременим хотя бы год, мало ли что может случиться за один только год. Может быть, ты встретишь за это время хорошего человека…

Люба вспыхнула, встала, закрыла лицо руками. Она заперлась в ванной, а я ждал, не зная, как мне быть. Потом она вышла из ванной, сказала:

— Я всегда, всюду, всю жизнь буду любить тебя, но это не значит, что я стану обременять тебя. Я буду любить тебя, даже если ты откажешься от меня.

У нее почему-то были холодные руки и холодное лицо. Вода из крана, должно быть, была ледяной. Я взял ее руки в свои и стал отогревать их.

— Ты меня не прогонишь? — спросила она, и глаза ее были такими грустными, что я не удержался и впервые поцеловал ее.

— Я тебя тоже буду любить всегда. Я это чувствую. Я верил легендам: истинная любовь бывает только один раз в семь тысяч лет.

— Так редко? Это плохая и несправедливая легенда. А знаешь, я тебе подарки привезла. Изготовлены собственноручно. — Люба вытащила из сумки шерстяные носки и перчатки. Изделия были плотными, а шерсть мягкой. Я сделал попытку надеть перчатки, но Люба сказала:

— Я сама. Так надо. — Перчатки были в самый раз. — А теперь давай-ка ножки, и померяем носочки.

— Я сам.

— Никаких 'сам'.

Никто в жизни, никогда не натягивал на мои лапы носки. Разве в детстве? Но о том времени я не помню.

— Я сочинил афоризм, — сказал я.

— Ну-ка?

— Мне стыдно. Но я тебе скажу: истинная любовь — это потребность вернуться к детству и через собственное детство слиться с мирозданием. Занудный афоризм?

Все наши беды начались сразу после отъезда Любы. Поговаривали, что демократия в стране пошатнулась. Поэтому и в колонии начали потихоньку свертывать начинания, введенные Зарубой. Наш начальник ходил бледный и злой. Он стал добрее к нам. Намекал на то, что мы скоро расстанемся, поскольку ему предложили аспирантуру. В колонии стали закручивать гайки. По нас ударили дуплетом. Первый выстрел — официальная жалоба Квакина, где он писал о том, что надуманное направление, которое разрабатывают бывшие отщепенцы, не соответствует марксизму-ленинизму, за который он, Квакин, готов отдать всю жизнь и всю свою кровь, что эту лавочку надо прикрыть, поскольку эти самые отщепенцы, Лапшин, Никольский и Степнов, гонят антисоветчину, а он, Квакин, не может этого вынести, поскольку он, как честный советский осужденный, 'охраняет строй, а не подрывает его основы'. Заруба, как истинный демократ, передал жалобу на рассмотрение Совета коллектива.

Второй выстрел — яростная атака опера Петра Ивановича Орехова в связи с нашими двумя выступлениями, а точнее, двумя главами в сборник 'Свобода', который по решению Совета воспитателей издавался нашей лабораторией. Первая глава была исторической, и ее писал Лапшин. Посвящалась она, так сказать, изломам истории. Роясь в старых журналах, а также пользуясь арсеналами своей удивительной памяти, Лапшин показал истоки духовного перерождения, развернул картины юридических нарушений, пыток, допросов, способов подавления воли людей. Собственно, если бы Лапшин и не пользовался арсеналами своей памяти, то материалов, которые публиковались в общей печати по этим вопросам, было предостаточно, чтобы показать главные противоречия гражданского воспитания в историческом разрезе.

Я с Никольским проанализировал то, как в исправительно-трудовых колониях создаются такие условия, когда единственный выход из них — смерть. Мы рассмотрели десятки случаев полного подавления у заключенных человеческого достоинства. Среди таких заключенных был и Вася Померанцев.

Разбирательство началось с того, что Орехов вызвал Лапшина.

— Вы знакомы с Горбатовым? — спросил Орехов.

— С каким Горбатовым?

— С маршалом Горбатовым?

— Ах вот вы о чем! Нет. Я с ним не был знаком.

— Откуда же вам известно, что Василий Сталин завладел дачей Горбатова и перевез туда награбленное в Германии добро? Откуда у вас такие сведения?

— А мы нашли здесь журнальчик и оттуда взяли этот материал.

— Я видел, что вы надергали из журнальчиков. Для чего вы дали этот эпизод? Прочтите еще разочек и подумайте, какой смысл заложен в нем?

Лапшин стал читать о том, как маршал А. В. Горбатов описывал процедуру суда военной коллегии:

'В небольшом зале сидели трое. У председателя, сидящего посредине, я заметил на рукаве черного мундира широкую золотую нашивку. 'Капитан 1-го ранга', — подумал я. Радостное настроение меня не