забраться по лестнице на крышу, закрепить на крючке веревку и повеситься, так никто и не узнал. А нам дали по три наряда вне очереди за то, что мы своевременно не убрали лестницу.

Никольского освободили раньше. О нем рассказало зарубежное радио. Его называли узником совести. Мы проводили Никольского, и нам стало грустно. Я спрашивал себя: 'Хотел бы я, чтобы меня защитило зарубежное радио?' Вместо ответа к горлу подкатывался комок: не нужен я зарубежному радио. И чужим не нужен, и своим. Какое же отечество мое? Отечество этих живых, сославших меня? Или отечество миллионов расстрелянных и распятых, замерзших и пропавших без вести? Моя трусливая растерянность настаивает: все же я не с теми, кто удушен и прошит пулями, а с теми, кто жаждет новой выгодной утопической лжи, кто и теперь и тогда честно 'строил и перестраивал', ибо всегда я был с отечеством легальным, всегда стоял за ту единственную прописку, которая держала меня в рабстве, угнетала, корежила, давала пинка под зад всякий раз, когда я жаждал вовсе не чрезмерной свободы, а элементарных гражданских прав, элементарной раскованности духа, без которых нет ни любви, ни творчества, ни нормального человеческого самочувствия. Я спросил у Лапшина:

— А ты хотел бы, чтобы о тебе рассказало зарубежное радио?

Он рассмеялся и ответил с горечью:

— Как же грустно и подло все на нашей земле! Мы боимся собственной тени, собственных идеалов. Боимся свободы. Представь себе, я сегодня больше всего боюсь какой-нибудь неожиданности, хотя бы того же радио. Скажем, Никольский там, на свободе, вдруг даст о нас с тобой интервью для какого-нибудь 'Голоса'. И тогда наше освобождение тихонечко притормозят…

Но этого не произошло. Нас освободили. Предстояла еще борьба за полную реабилитацию.

Лапшин не мог нарадоваться жизни. А я сдержанно относился к обретенной свободе. Будто ждал чего-то: не верилось, что все позади. Не мог избавиться от страха.

— Любовь — вот что нас может излечить до конца, — рассуждал Лапшин. — Ты ее обрел, а мне еще предстоит.

— В народе говорят: 'В любви добра не ищи', или: 'Любовь зла…'

Я не хотел верить в злую любовь. Мое утро начиналось с доброй улыбки. Напротив моей кровати висели две фотографии. На одной Люба ликующая: смеялись глаза, губы, ямочки на щеках. На второй — в ореоле грусти. Фотография в свету, но тени густо легли на овал лица, отчего округлились и без того большие глаза, удлинилась тонкая шея. И, несмотря на грусть, в губах светилось едва заметное: 'Печаль моя светла'.

Мне действительно везло. Лапшин нашел мне отличное жилье. Он повез меня в дачный поселок Весенний. Дом стоял на окраине. Я верю в приметы. Например, если бы поселок назывался Убийцево или Дураково, я бы туда не поехал. А название этого местечка плюс улочка Жемчужная меня сразу настроили на добрые ожидания. Калитка закрывалась на ключ. Забор был высокий, но не из досок, а из планок, это мне тоже понравилось: после моих отсиделок сплошные заборы навевали тоску.

Встретил нас мужчина лет пятидесяти, представился Николаем Васильевичем. Затем вышла его жена, Мария Ивановна, дама лет тридцати пяти, накрашенная, несмотря на утро, — должно быть, собралась уезжать в город.

Хозяева показали мои апартаменты. Мы вошли в крохотный коридорчик, затем была кухня чуть большего размера, однако в нее вместились двухконфорочная газовая плита, столик с двумя стульями и огромный баллон, поименованный хозяином АГВ, что означало газовое отопление. Первым делом мне показали бачок на чердаке, за которым я должен следить: поддерживать в нем уровень воды. А затем мы вошли в узенькую комнату — это и было мое жилье. Поскольку меня брали на роль не просто жильца, а сторожа-жильца, в мои обязанности входило следить за хоромами хозяев и кормить пса по имени Лоск. Огромный пес с длинной мордой, лохматый и сытый, обнюхал меня, я погладил его, и он удостоил меня вниманием: снисходительно вильнул хвостом.

А вот это продукты для собаки, — хозяйка открыла шкаф и показала на коробки с крупами: перловка, пшено, гречка. Затем распахнула холодильник, набитый мясом и костями. — Это тоже для Лоска.

Когда хозяева ушли, Лапшин сказал:

— Все счастье этого дома в Лоске.

— Это почему же?

— Пес не жадный, непременно уступит тебе половину своей порции. Хозяева мне так и сказали: 'Пусть жилец не стесняется. Варит на пса и на себя одновременно. Мясо всегда свежее'.

— Кем же он работает, Николай Васильевич?

— Мясником. А жена в бакалее.

Мы туг же поставили варить суп, Лапшин принес бутылку вина, и у нас получился настоящий пир — новоселье.

Как же мне хорошо было в этой маленькой бесплатной квартирке! Утром я шел с Лоском на прогулку. Разогревал еду, мы с ним завтракали, а затем я садился за работу. Передо мной светились два маленьких портрета Любы, я был наполнен ожиданием самых радостных событий, потому что рядом со мной была моя Любовь. В половине двенадцатого я открывал почтовый ящик и находил там весточку от Любы.

Идею принес Никольский. Мы встретились, и он сообщил нам, что один престижный журнал готов опубликовать про наши мытарства цикл статей.

— Они хотят какой-нибудь клубнички? — спросил я.

— Ничего подобного. Они напечатают все, что мы напишем. Их интересует именно психология насилия, все эти жуткие оборотнические ситуации, когда творится беззаконие, культивируется жестокость…

— Они не пойдут на обобщения, — сказал Лапшин. — Прессе жареное подавай…

— Их интересуют именно обобщения. Широкий социальный взгляд на вещи. Собственно, что вы теряете? Вас встретит зам главного редактора этого журнала. Побеседует. Вы расскажете о том, как видится вам будущий материал…

Я молчал, втайне радовался. Это как раз то, о чем я мечтал: сформулировать главные психологические идеи на фоне тех жутких трагедий, с которыми мы столкнулись в этой жизни.

Заместитель главного редактора иллюстрированного журнала 'Пламя' Владимир Иванович Ронкин говорил с нами предельно откровенно:

— Тем лучше, если в вашей статье будут элементы исследования и даже данные вашей лаборатории. — Он расхохотался: — Нет, гармоническое развитие осужденных — это же звучит великолепно! Чем быстрее вы напишете, тем быстрее мы опубликуем. Ждем!

Мы приступили к работе. Каждый писал свою главу, но общий сценарий был мой. Я то и дело звонил