негромко:

— Я стараюсь не заплакать, мама. Я не знала, что на свете есть такая доброта. Стоит мне не удержать порыв, сказать, что чувствую, прильнуть к тебе — и разревусь до истерики.

Фей даже не предполагала, что получится так волнующе, так насыщенно тихим электричеством. Она проговорила:

— Смешной подарок, правда?

— Смешной? Почему же смешной?

— Ну как же — завещание. Но это не просто завещание. Теперь ты мне дочь по-настоящему, и я скажу тебе все. У меня — у нас с тобой — есть деньги и ценные бумаги на шестьдесят с лишним тысяч долларов. В моем столе записаны банковские сейфы и счета. Заведение в Сакраменто я продала за очень хорошую цену. Что же ты молчишь, детка? Тебя что-то огорчает?

— Завещание — звучит траурно. Точно смертью повеяло.

— Но каждому положено сделать завещание.

— Я знаю, мама, — грустно улыбнулась Кейт. — Мне подумалось — вся твоя родня примчится в гневе, чтобы сделать его недействительным. Нельзя тебе писать такое завещание.

— Так вот что тебя удручает, бедная моя девочка? У меня нет родни. Я не знаю ни о каких родственниках, А если бы где-то и существовали, то как они узнают? Ты думаешь, только у тебя одной есть тайны? Думаешь, я живу здесь под своим настоящим именем?

Кейт слушала, не отрывая от Фей ровного и пристального взгляда.

— Кейт! — воскликнула та. — У нас же праздник! А ты сидишь как на поминках. Не грусти!

Кейт встала, отодвинула в сторонку стол, села на пол. Прилегла щекою на колени к Фей и стала водить тонкими пальцами по золотой нити, плетущей сложный узор из листьев на подоле кружевного платья. И Фей гладила ей лицо, волосы, странные ушки, лоб, доходя осторожно пальцами до самой кромки шрама.

— Никогда еще, мне кажется, я не была так счастлива, — произнесла Кейт.

— Доченька моя. И я, глядя на тебя, тоже счастлива. Как никогда. Теперь я уже не одинока. Теперь мне ничего не страшно.

Кейт ноготками нежно теребила золотую нить. Долго сидели они так в тепле близости; наконец Фей шевельнулась.

— Кейт, — сказала она, — мы совсем забыли. Надо праздновать. Мы забыли про вино. Налей, доченька. Надо же отметить.

— Зачем нам вино, мама, — поежилась Кейт.

— Но почему ж. Вино хорошее. Я люблю немного выпить. Ополоснуть душу от дряни. Разве ты не любишь шампанское, Кейт?

— Да я вообще мало пью. Мне плохо от вина.

— Вздор. Налей, милая.

Кейт встала, налила шампанское в фужеры.

— А теперь пей до дна, — сказала Фей. — Я слежу. Я, старуха, не желаю пить одна, без тебя.

— Ты не старуха, мама.

— Без разговоров — пей. Пока не допьешь, я пить не стану.

И лишь когда фужер Кейт опустел. Фей залпом выпила свой.

— Хорошо-то как, — сказала Фей. — Налей еще. И не отставай, дочурка, опрокидывай. Два-три бокала — и горести уйдут.

Все нутро в Кейт кричало: «Не пей!» Она помнила, чем уже кончилось однажды, и ей было страшно.

— Ну-ка, до дна, доченька — вот так. Хорошо ведь? Наливай, наливай!

И после второго бокала Кейт сразу же преобразилась. Страх улетучился, все стало трын-трава. Вот этого она и опасалась, но теперь уже было поздно. Вино смыло все так тщательно устроенные ею защитные прикрытия, обманы и уловки — все стало нипочем. Прощай притворство и самоконтроль. В голосе зазвучал холод, рот обратился в узкую щелку. Сощурились и широко расставленные глаза и стали впиваться в Фей колюче-насмешливо.

— А теперь пей ты, мама, а я буду смотреть, — сказала она. — Будь м-милочкой. Спорим, два подряд не выпьешь.

— Не спорь, Кейт. Проспоришь. Я могу выпить шесть подряд.

— Ну-ка, поглядим.

— А если выпью, то и ты выпьешь?

— Конечно.

Состязанье началось, и на столе образовалась лужица пролитого вина, а в бутылке стало быстро убавляться.

— Когда я девушкой была… — сказала Фей, хохотнув. — Но рассказать, ты и не поверишь.

— А я такое могу рассказать, что никто не поверит, сказала Кейт.

— Ты? Глупенькая. Ты еще дитя.

— Такого дитяти ты в жизни не видала, — засмеялась Кейт. — Хорошо дитя — ага, дитя! — захохотала она тонко и визгливо.

Этот звук сквозь винные пары пробился к мозгу Фей. Она с трудом сосредоточила взгляд на Кейт.

— Какой странный у тебя вид, — сказала Фей. — Это от лампы, наверно. Ты словно бы совсем другая.

— Да, я другая.

— Зови же меня мамой, милая.

— Мама — милая.

— Кейт, мы так славно будем жить.

— Еще бы. Ты даже и не знаешь. Не представляешь.

— Я всегда хотела поехать в Европу. Поплывем туда на корабле, нашьем там платьев — красивых, парижских.

— Может, и поедем, но не сейчас.

— А почему, Кейт? У меня много денег.

— Нам надо куда больше наработать.

— Давай сейчас поедем, — принялась упрашивать Фей. — Продадим заведение. Дело идет бойко — мы тысяч десять за него получим.

— Нет,

— То есть как нет? Это мой дом. Хочу и продам.

— А забыла, что я твоя дочка?

— Мне твой тон не нравится. Что с тобой, Кейт? Еще вино есть?

— Есть немного. Гляди, вон оно в бутылке. Дуй из горла. Вот так, мама, проливай на грудку. Под корсет, мамаша, на жирный животик.

— Кейт, что за грубости! — ахнула Фей. — Нам же так славно было. Зачем ты все портишь!

— Дай сюда! — Кейт вырвала у нее из рук бутылку. Запрокинув голову, выпила до дна, уронила бутылку на пол. Лицо у Кейт теперь хищное, глаза поблескивают. Маленький рот приоткрыт, и видны острые зубки, длинные хищные клычки.

— Мама, милая мама, — с тихим смешком сказала Кейт. — Я покажу тебе, как надо вести бордель. Мы прижмем это вахлачье, что приходит к нам сюда опорожняться за доллар. Мы им дадим удовольствие, мама милая.

— Кейт, ты пьяна, — сказала Фей резко. — Не понимаю, что ты мелешь.

— Не понимаешь, мама милая? Хочешь, чтобы растолковала?

— Я хочу, чтоб ты была славная. Такая, как раньше.

— Теперь поздно. Я не хотела пить вино. Но ты меня заставила, жирная ты гусеница. Я же твоя дорогая дочурка — ты забыла? А я помню, как ты удивилась, что у меня постоянные клиенты. И думаешь, я так и брошу их? Думаешь, они несчастный доллар платят мне мелкими монетками? Нет, они десять долларов платят, и цена все растет. А к другой пойти они уже не могут. Никакая другая их теперь не удовлетворит.