Но духу не хватает. Силы зла все больше покидают меня – вместе с выпадающими волосами, вместе со щеками, что вваливаются внутрь, вместе с губами, что втягиваются в пустоту рта, оставляя лишь дьявольскую щелку.
Зачем мне давить Вас?
Теперь, когда исчерпан запас зла.
Вы уже свое получили с лихвой. И теперь моя очередь платить, а Ваша – получать репарации. Вы ведь не откажетесь, верно? Я возьму на себя миссию быть Вашим Мессией. Вывести Вас из рабства на свободу и из нищеты – к великому богатству. Как там у вас написано: и поднимется семя твое и овладеет вратами врагов твоих.
Успокойтесь, Марсель: Ваша жена хранит Вам верность. Никаких ночных налетов и никаких предсмертных сношений. Кроме, как в воображении нашем, всех троих. А туда нельзя ворваться ни на танках, ни с помощью «искр Избавления». И ваша маленькая дочь не забывает Вас: вот она вошла в мою комнату и решила возвести электробритву в ранг телефона (ибо его здесь нет) и использовать ее, чтобы доложить Вам, в Иерусалим, в получасовой беседе о том, как развиваются ее отношения с козами, гусями и павлином. Говорил ли я Вам, что Боаз нашел ей черепаху?
Я заканчиваю, мой господин. Не беспокойтесь. Каин вот-вот окочурится. И Авель вступит в наследство. И не только на Гавайях справедливость в конце концов восторжествует. Ваш древний теологический вопрос: доколе нечестивые будут радоваться? – получает в рассматриваемом нами случае конкретный и простой ответ. До сентября. До октября. Самое большее – до декабря.
А потом – как там у вас написано: человек и скот удостоятся Избавления, и из потока услад Твоих Ты напоишь их.
У меня здесь нет телефона, и поэтому, чтобы убедиться, что Вы не сорветесь и не сбежите, пока суд да дело, на Гавайи, я сейчас попросил Боаза, чтобы он подскочил на своем велосипеде в Зихрон и заказал такси. За сорок- пятьдесят долларов (сколько это нынче в израильских лирах?) водитель наверняка согласится доставить это письмо прямо Вам домой и вручить его Вам в руки как раз на исходе субботы. Я немного устал, Мишель. Да и боли одолевают. Итак, на этом заканчиваю. Довольно. Водитель получит указание подождать, пока Вы не напишете ответ, который он привезет мне. Но вот что я хотел бы спросить: Вы все еще настаиваете на своем праве получить их обеих назад? Если это так, то я отошлю их завтра утром, и дело с концом.
Если же, напротив, Вы согласитесь оставить их еще на какое-то время, то Вы получите половину моего наследства. Да еще зачтется Вам благодеяние самой что ни на есть высокой степени. Обдумайте и решайте побыстрее. Я жду, что водитель такси привезет Ваш ответ еще сегодня ночью.
Берегите себя, дружище. И ничему не учитесь у меня.
А. Г.
* * *
Господину Гидону.
С помощью водителя, посланного Вами, который ждет здесь и который был так добр, что согласился пока что выпить у меня чашку кофе, я передаю Вам несколько коротких строк в ответ на Ваше утреннее письмо.
Прежде всего попрошу Вас простить мне все те тяжкие и неправомерные оскорбления, что нанес я Вам в своем позавчерашнем письме, не зная, Боже упаси, что Вы смертельно больны и прикованы к постели. Написано у нас: не судят человека в горе его, – а я, когда писал Вам, был погружен в горе весьма великое.
А ныне стоим мы на пороге Дней трепета, предшествующих Судному дню, когда Врата Раскаяния и Милосердия раскрыты настежь. Посему я предлагаю: пусть Илана и Ифат вернутся завтра утром домой, а также и Вы сами приезжайте сюда без промедления, чтобы получить подобающую медицинскую помощь в больнице «Хадасса». Я предлагаю тебе, Александр, остановиться в нашем доме. И разумеется, чтобы сюда приехал Боаз, ибо нынче его святой долг – быть рядом с отцом и ухаживать за ним во дни болезни его. Ваше раскаяние, Ваши страдания, Ваши героические подвиги во имя Всевышнего, проявленные в войнах Израиля, – все это позволяет мне верить, что к Вам будет проявлено Милосердие Небесное, и Вы поправитесь. А до этого – Вы, безусловно, будете жить здесь, у нас. Не у Закхейма, не в гостинице. И ни на йоту не интересует меня, что будут говорить за моей спиной всякие людишки с черствым сердцем. Завтра утром я отправляюсь к высокочтимому раву Бускиле, чтобы обсудить с ним случившееся. Острым взором своим он, наверняка, проникнет в самую суть дела. Я попрошу его, чтобы принял он Вас как можно скорее и не лишил своего благословения, которое сотворило немало чудес даже с самыми безнадежными больными. Кроме того, я позвонил племяннику своей золовки, который работает в онкологическом отделении «Хадассы», чтобы Вам было обеспечено особое обслуживание: они сделают для Вас все возможное, и даже сверх того.
И еще, Александр. Как только водитель покончит с кофе и отправится назад с этим письмом, я пойду к Стене Плача, помолюсь там за Вас и положу между камнями записочку с просьбой о Вашем выздоровлении. Ныне – Дни Милосердия. Пожалуйста, будьте добры, скажите еще сегодня Илане и Боазу, что мы простили друг другу, что я прощаю Илане и уверен, что Небо простит всех нас.
С пожеланиями счастливого Нового года, полнейшего выздоровления, не помня зла, которое, возможно, было прежде,
Михаэль (Мишель Сомо)
* * *
Дорогой Мишель!
С ночи идут дожди. Серый свет встал этим утром в окнах. А на горизонте, где небо сливается с морем, пляшут молнии, острые и безмолвные, молнии без грома. Голуби, ворковавшие до вчерашнего дня, сегодня молчат, словно задремали. Только лай собак во дворе время от времени рассекает шум падающей воды. Вновь стоит большой дом заброшенным и погасшим: его вестибюли, комнаты, подвалы и мансарды – все вновь отдано во власть старых привидений. Жизнь отступила в кухню: утром Боаз разжег там в камине большой и красивый огонь из веток. Они сидят перед этим огнем, либо валяются на своих матрасах, праздные, дремлющие, часами напролет тревожащие сердце этого пустого дома игрой на гитаре и своим низким, протяжным пением.
Боаз властвует над ними, почти не прибегая к словам. Завернувшись в накидку, которую он соорудил себе из шкуры козленка, сидит он в углу кухни и молчаливо шьет мешки. Никакой труд ему не претит. На прошлой неделе, словно предвидя первый дождь, он открыл, прочистил, отремонтировал каминный дымоход. Трещины заделал цементом.
Сегодня я провела с ними целое утро. Пока они пели и играли на гитаре, я почистила картошку, сбила масло, замариновала в стеклянных банках огурцы в уксусе, с чесноком и петрушкой. На мне широкое черное бедуинское платье с вышивкой (я одолжила его у девушки по имени Эйми), клетчатый платок на голове – я совсем, как польские крестьянки времен моего детства. И ноги мои босы, как у них…
Сейчас два часа дня. Я закончила свою работу на кухне и пошла в заброшенную комнату, где прежде жили мы с Ифат, – пока ее не забрали от меня по твоему требованию. Я зажгла керосиновую лампу и села писать тебе эти страницы. Я надеюсь, что в такой дождь вы с Ифат постелили себе циновку на полу. Что ты не забыл надеть ей нейлоновые трусики под фланелевые брючки. Что изжарил ей и себе вашу любимую глазунью и снял пенки с какао. Что вы собираете самолет «Бар-бар-Хана» для ее плачущей куклы, либо
