расплакаться, я вдруг разразилась безудержным смехом и ничего не могла с собой поделать: «Это – ползучая аннексия, Алек. Ему там кажется, что ты ослабел, ему кажется, что пришло время, и сейчас самый раз захватить всех нас и собрать под ею распростертым крылом».

Алек сжал губы в гримасе, которая заменяет ему улыбку.

Каждое воскресенье я езжу с ним на такси в Хайфу, в больницу, где он проходит курс химиотерапии. Облучение они пока прекратили. И как это ни удивительно, заметны улучшения в его состоянии: он все еще слабый, мгновенно устает, дремлет большую часть дня, полубодрствует по ночам, сознание его затуманено лекарствами, но боли уменьшились. У него уже появились силы вышагивать два-три часа в день от стены к двери. Постукивая палкой, он под вечер самостоятельно добирается до кухни. Я разрешаю ему находиться там, пока все они ближе к ночи не разойдутся по своим комнатам. Я даже поощряю его беседы с ними – лишь бы отвлечь его от грустных мыслей. Но однажды, на прошлой неделе, случилось так, что он не смог сдержать отправление своих естественных надобностей и испачкал себя в их присутствии. То ли поленился, то ли забыл попросить меня проводить его в туалет. Я велела Боазу немедленно отнести его в нашу комнату, вымыла его, сменила одежду, а назавтра – в качестве наказания – запретила спускаться в кухню. С тех пор он держится изо всех сил. До дождей, которые пошли только вчера, он даже гулял понемногу в саду: худой, высокий, в своих потертых джинсах, в какой-то смешной рубашке. Когда он ведет себя плохо, я, не колеблясь, могу поколотить его. Например, когда однажды ночью он спрятался от меня и тайком вскарабкался на крышу, где стоит телескоп, устремленным в звездное небо. Возвращаясь, он потерял сознание, свалился с веревочной лестницы и лежал, оглушенный, в коридоре, пока я не нашла его. Я отлупила его, словно собачонку, и теперь он ясно сознает, что преодоление лестниц ему уже не под силу, и позволяет Боазу относить его каждый вечер в нашу комнату. Мы научились у тебя милосердию.

А ты? Освобождаешься ли ты от своих занятий, от своего служения делу Избавления, чтобы успеть в половине второго забрать Ифат из яслей? Поешь ли ты ей своим хриплым голосом «Благодарим Тебя за хлеб насущный»? «Как прекрасна ты»? «Велик Ты в Царстве Своем»? А быть может, ты уже внедрил ее в семейство своего брата: перенес туда в коричневом чемодане всю ее одежду и игрушки, а сам держишь путь к скалистым горам Хеврона?

Если ты приедешь и привезешь ее – я прощу тебя, Мишель. Я даже буду спать с тобой. Сделаю все, что ты попросишь. И даже то, что ты постесняешься попросить. Время течет, и каждый минувший день, и каждая ночь – это еще одна высота и еще одна глубина, которые потеряны для нас. Они не вернутся. Ты молчишь. Мстишь, затаив обиду, верша суд всей строгостью своего молчания. Ты милосерден ко всему Израилю, милосердие твое распространяется и на древние руины, и на Боаза, и на Алека, но не на твою жену и твою дочь. Даже о том, что тобой предприняты шаги к разводу, ты посчитал нужным сообщить мне через твоего раввина. Который уведомил меня от твоего имени, что я – «взбунтовавшаяся жена», а посему отныне и в дальнейшем мне запрещено видеть Ифат. Неужели я недостойна даже того, чтобы ты потребовал от меня объяснений? Чтобы ты сам, накладывая на меня аскезу, указал мне путь к раскаянию и исправлению? Чтобы ты сам написал мне библейское проклятие? Боаз говорит:

– Лучше всего для тебя, Илана, дать ему возможность покончить там со своей злостью. Пусть он выместит все это на своих религиозных фанатах. А потом он, наверняка, успокоится и уступит тебе во всем, чего ты пожелаешь.

– Ты думаешь, я грешна перед ним?

– Никто не лучше другого.

– Боаз, по-честному, ты думаешь, что я сумасшедшая?

– Никто не более нормален, чем другой. Может, тебе хочется немного заняться сортировкой семян?

– Скажи, зачем ты строишь эту карусель?

– Для малышки, для кого же еще? Когда она вернется сюда.

– Ты веришь?

– Не знаю. Может быть. Почему бы и нет?

Нынче утром я снова врезала ему: он вышел без разрешения на балкон, стоял там под дождем, вымок. Его измученное лицо приобрело выражение полной отрешенности. Он что, решил покончить жизнь самоубийством? Усмехнувшись, он ответил мне, что дождь – это благо для полей. Я схватила его за рубашку, втащила в дом и отвесила ему пощечину. Я не смогла сдержаться: колотила кулаками по его груди, швырнула его на кровать и молотила его до тех пор, пока руки не заболели.

А он не переставал улыбаться, словно испытывал удовольствие, доставляя мне радость. Я лежала рядом с ним, целовала его глаза, его впалую грудь, его лоб, ползущий все вверх и вверх – потому что все больше выпадает волос. Гладила его, пока он не задремал. Тогда я встала и сама вышла на балкон: поглядеть – что же дождь сотворил с полями, да омыть свои раны – те, что причиняет мне тоска по тебе, по запаху твоего волосатого тела, запаху хлеба, и халвы, и чеснока. По твоему севшему от курения голосу, по твоей твердой сдержанности… Ты приедешь? Привезешь Ифат? Мы будем здесь все вместе. Здесь красиво. Удивительно спокойно.

Вот, к примеру, разрушенный бассейн, где плавали рыбки: стены его вновь зацементированы, и вновь резвятся в нем рыбы. Карпы – вместо золотых рыбок. Восстановленный фонтан отвечает дождю на его же языке: не бьет струей, а роняет каплю за каплей. А вокруг застыли в сером безмолвии фруктовые деревья и подстриженные кусты, и весь день их омывает нежный дождь. Нет у меня никакой надежды, Мишель. И письмо это – понапрасну. Едва узнав мой почерк на конверте, в тот же миг ты изорвешь письмо в мелкие клочки, бросишь в унитаз и спустишь воду. Ведь ты уже исполнил древний обычай: разорвал свои одежды и отсидел на полу семь дней траура по мне. Все потеряно. Что мне осталось? Разве что проводить в могилу свое безумие.

А затем – исчезнуть. Небытие. Если Алек оставит мне в наследство немного денег – я уеду из Страны. Сниму себе маленькую комнатку в каком-нибудь далеком большом городе. А когда одиночество станет нестерпимым, я буду отдаваться незнакомым мужчинам. Зажмурю крепко глаза, и в этих мужчинах обрету и тебя, и его. Я все еще способна вызывать полные стыдливого вожделения взгляды у трех чудаковатых парней, что крутятся здесь среди всех этих девушек, каждая из которых моложе меня на двадцать лет.

Коммуна Боаза понемногу расширяется: время от времени появляются у нас сбившиеся с пути души. И вот уже парк ухожен, во фруктовом саду подрезаны деревья, молодые саженцы высажены на склоне холма. Голуби изгнаны из дома и живут теперь в большой голубятне. Только павлину все еще позволено разгуливать в свое удовольствие по комнатам, коридорам и лестницам. Большинство комнат уже приведено в порядок. Исправлена и электропроводка. У нас есть около двадцати керосиновых обогревателей. Купленных? Украденных? Трудно сказать. Вместо запавших плиток на полу отлито бетонное покрытие. В пламени кухонного камина горят пахучие ветки. Маленький трактор стоит под навесом из жести, а вокруг него – навесные орудия: распылитель, устройство для стрижки газонов, культиватор, дисковый плуг. Не зря посылали мы Боаза учиться в сельскохозяйственной школе. Все эти орудия он приобрел на деньги, которые дал ему отец. А еще есть пчелиные ульи, сарай, где содержатся козы, стойло для ослика, птичник, где размещаются гуси, за которыми я научилась ухаживать. Впрочем, курицы все еще шастают по двору, клюют что-то между грядками (картинка, как в арабской деревне), а собаки гоняются за ними. За моим окном ветер треплет остатки пугал, которые мы с Ифат поставили на овощных грядках до того, как ты прислал за ней, чтобы отобрать ее у меня. Просится ли она вернуться сюда? Расспрашивает ли о Боазе? О павлине? Если она снова станет жаловаться на боль в ушах – не спеши с антибиотиками. Выжди день- другой, Мишель.

Бугенвиллеи и дикие олеандры вытеснены из дома. Трещины в стенах заделаны. Нет больше мышиной беготни но всему полу посреди ночи. Подруги и друзья Боаза сами пекут хлеб – его теплый, перехватывающий горло аромат вызывает во мне тоску по тебе. И йогурт, и даже сыр из козьего молока мы приготовляем сами. Боаз скрепил обручами две деревянные бочки, и будущим летом у нас будет свое вино. На крыше установлен телескоп, в ночь перед Судным днем я была приглашена подняться туда и поглядеть в телескоп: я увидела мертвые моря, раскинувшиеся на поверхности Луны. Несильный, упрямый, ровный дождик все продолжает идти. Наполняет вымощенную камнем яму, ту самую яму, которую вырыл Володя Гудонский, а внук его вычистил и подправил. Ошибочно они называют эту яму «колодцем». Кладовые, склады, навесы заполнены мешками с семенами, мешками с органическими и химическими удобрениями, бочками с керосином и соляркой, пестицидами, жестяными банками с машинным маслом, трубами,

Вы читаете Черный ящик
Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату