Вот как вчера как будто это было…
Меня все окружили, утешали,
Сказали, что все сделают небольно.
Расселись по машинам с шумом, смехом
И в Переделкино веселою ватагой
Нагрянули. По кладбищу бродили.
'Гуляй, Валерий! - мне друзья кричали, -
В последний раз гуляешь на обеих'.
В усадьбу местную писателей зашли,
Там выпили холодного кефира
В полупустой полуденной столовой.
Затем один из нас к себе на дачу
Всех пригласил. Грибами сладко пахло.
Стоял холодный, солнечный сентябрь,
Большая дача ласково блестела
Стеклом веранд, дряхлеющих террасок.
Костерчик развели полупрозрачный
И с прибаутками, болтая, стали жарить
Пахучий шашлычок. Хозяин вынес кресла
Плетеные - в одном я примостился
В оцепененье тихом, золотистом.
А рядом кто-то выдвинул антенну
Транзистора - эфирный нежный шорох
И голоса на чуждых языках
Потусторонней лаской прозвучали.
Вдруг Штраус грянул - венский, сумасбродный,
Сверкающий, вращающийся вальс…
Ах, сколько там стремлений, неги, влаги!
Ах, сколько пены, бренности кипучей!
Как тягостно паренье, как легка
Слепая тяжесть в кружевной истоме!
А даль! Какая даль там проступает!
Как робко розовеет и манит
В то путешествие, откуда нет возврата!
Воистину - ведь это танец смерти!
Предсмертный, брачный танец мотыльков,
Что в сумерках до гибели, до боли
Цветочных ароматов насосались…
Заслушались мы все, и тишь стояла.
Одни глядели в небо потрясенно,
Другие прятали глаза, украдкой
В платок вбирая терпкую слезу.
А третьи гулко, медленно вздыхали…
Всех взволновало крепко, до корней.
Ах, Вена, Вена, как ты нашалила!
Проказница, капризница, красотка,
Болтунья, непоседа, истеричка!
Соседка-сплетница, безумная наседка,
Ты из пятнистых экзотических яиц
Выводишь Штраусов - больших, аляповатых.
В тебе колдует Фрейд - серьезный призрак,
Угрюмый, лысый, с белою бородкой.
Он твой Амур на гипсовых крылах,
В тебе лепные изыски и зелень…
Ах, Вена милая, артерия больная,
Зачем ты изменила, ну, скажи?
Ну почему ты не досталась нам?!
Ведь мы тебя с оружием в руках
У Гитлера проклятого отбили!
Фронтовики тихонько завздыхали.
'Не удержали Вену. Отступили,
Врагу оставили. А как бы мы ее
В объятьях русских бережно качали!
Мы холили, лелеяли б ее!
Мы Моцартом ее бы умилялись
И с деревянной ложечки кормили,
Как малого ребенка…' 'Ничего!
Не вечно ей в плену у них томиться!
Придет, придет освобожденья час!
Мы разобьем оковы, рухнут цепи,
И грубой мускулистою рукою
Мы защитим заплаканное чадо
В сецессионных тонких кружевах…'
На ветхие верандные ступени
Из дома Марков вышел. Он держал
Обычный шприц с блестящею иглою.
'Ну, Валерьян Андреевич, пойдемте.
Уже готово все. Бодрей, бодрей!
Не маленький уже! Закончим - выпьем
И шашлычком закусим. Хорошо
На свежем воздухе у костерка под вечер!
Прилягте здесь. Тихонько. Так, прекрасно.
А ты клеенку подстели. Подвинь-ка
Поближе тазик. Ближе, ближе!
А то диван весь кровью пропитает…'
Мой голос прозвучал как чужестранец,
Как бы не мой, как бы какой-то детский:
'Вот так, под Штрауса, ее мне и отрежут?'
'Ну а чего? Нам Штраус не помеха.
Пускай играет - музыка какая!
Какой ведь виртуоз! Не то что нынче.
Да ты чего, чудак, заиндевел?
Сейчас уколемся - заснешь себе спокойно,
А мы тут поработаем немного…
Скажи спасибо - взяли на себя.
А то ведь сам бы резал. Представляешь?
Ее ведь эдак с ходу не возьмешь.
