мышлению, о котором заявлялось. Возникают подозрения, что за этим дискурсом стоит история пытки, история дознания истины с помощью источников боли. Полагают, что истина должна выходить с криком истязуемого или же с шепотом умирающего. Особым уважением пользуется 'внутренняя пытка' - когда тело истязует само себя, когда допрашивающий и допрашиваемый - одно.

Поэтому такое большое внимание уделяется последним словам умирающих. Однако юридическая дисквалификация сведений, полученных с помощью страдания, естественным образом ограничивает престиж спазмы. Пытка (даже если это 'пытка совестью') порождает лишь очередную ложь. Предел, как выясняется, слишком подвижен - любое резкое движение в его направлении отбрасывает его на непредсказуемое расстояние. Предел не может быть достигнут никаким, даже самым катастрофическим, рывком. Никакой агональный дискурс не в силах приблизиться к нему. Пушинкообразное тельце Предела, эту 'пуховую черту', можно только подманить сериями осторожных, завлекающих, почти невидимых пассов.

К нему приближаются (то есть его создают) сериями отказов, воздержаний, регламентации. Эта практика осторожного, кропотливого создания Предела и есть диета - современный вариант аскезы. Диета - это удвоенная этика, этика второго порядка. В зоне диеты возникает возможность новой идиллии - то есть то, от чего зависит появление будущего. Возникает сверхлегкое, предназначенное для полета, тело при здоровом теле. Это и есть 'тело' самой диеты. Считается, что самый распространенный 'базовый' элемент обычной диеты - каша. Нечто мягкое, бесформенное, но являющееся следствием жестких форм - форм злаков и четко расчерченных полей. Нечто бесформенное, но содействующее удержанию формы: диету держат ведь для того, чтобы 'быть в форме'. А 'быть в форме' означает хотя бы отчасти контролировать свои трансформации.

Кашу можно умастить медом. Мед ведь тоже аморфен потому, что является извлечением, эссенцией жестких структур: структур цветов, пчелиных обществ, сот. Мед - это комментарий. Каша же - это мягкий фундамент дискурса, позволяющий ему быть плазмодием - чем-то вроде мыслящего океана, порождающего двойников, который действует в фильме Тарковского 'Солярис'. В нашем 'медгерменевтическом' романе 'Мифогенная любовь каст' описан сон об Энизме (сон, привидившийся некогда С. Ануфриеву - этот же сон описан в нашем совместном тексте 'Закомплексованный ебарь'). Энизма - это вечный и не имеющий конца, 'поющий' поток живого меда, омывающий 'дно всего'. Само слово 'энизма', имя этого потока (тоже являющееся продуктом сна) есть скрещение слов 'энигма' и 'харизма', скрещение, характерное для онейроидов. Сокращение 'медгерменевтика' (обычно расшифровывающееся как 'медицинская герменевтика') иногда интерпретировалось нами как 'медгерменевтики'. В подтеках герменевтического меда, как в янтаре, застревают, консервируются и становятся сладкими 'лучи объяснения'. Всякое пояснение, всякое примечание есть солнце, сбоку пронзающее своим сиянием изначальную тьму текста.

Попробовать это свечение на вкус означает, как правило, ощутить сладость - сладость понимания. Чем произвольней, необязательнее это понимание, тем оно слаще. Вот два стихотворения, в которых упоминается Винни Пух, известный фетишист меда. Первое написано в духе подношений 'Аэромонаха Сергия', второе - в стиле 'подарочной' лирики МГ (оно посвящается С. Ануфриеву и было написано по случаю его Дня Рождения).