дровосеками, они становились все беспокойнее и беспокойнее. Они то и дело искоса поглядывали на окружающий лес, часто останавливались и затаив дыхание, с напряженными лицами прислушивались.

В горах уже давно установилась осень, близилась зима с ее серыми небесами и мрачными красками. Проходя мимо причудливо искривленных ветром и льдом хвойных деревьев и дубов, Эпона и четверо скифов остро ощущали разлитый в воздухе пронизывающий холод. Сквозь тонкий слой почвы угрожающе пробивались россыпи острых камней.

Сначала горы, казалось, согревали сердце Эпоны, но в скором времени холодное дыхание Карпат стало леденить и ее грудь.

«Что-то не так», – мелькнуло в голове у Эпоны. Однако она ничего не сказала Кажаку; предводитель скифов был в небывало мрачном настроении, и все избегали заговаривать с ним, опасаясь резкого ответа или даже удара кулаком по лицу. Он не задумываясь бил своих людей, если они имели несчастье навлечь на себя его гнев.

Скифы останавливались на ночной привал раньше, чем на поросших цветами равнинах, разводили костер и всю ночь бережно поддерживали его яркое пламя. По немому уговору они шли вдоль лесных поселений, черпая ободрение в их близости.

Как ни суровы казались на вид эти горы, в них обитали крепкие, привыкшие ко всяким невзгодам люди, охотники и рудокопы. Как и кельты, они превыше всего ценили свою независимость; неутомимые труженики, они противопоставляли свою силу и выносливость тем жестоким испытаниям, которым подвергала их Мать- Земля. По вечерам они сидели вокруг своих домашних очагов и слушали сказания, напоминавшие кельтские.

Кое-кто из них видел проходящих скифов. Но они не приветствовали чужаков, не предлагали им свое гостеприимство, как это сделали бы кельты. Стоя возле своих домов, построенных из камня и дерева, они молча наблюдали за опасливо проходящими по их территории скифами.

Даже здесь, в диких горах, местные обитатели были наслышаны о скифах и не имели никакого желания бросить вызов этим воинам с востока. Зачем их останавливать, пусть себе идут мимо.

Но за скифами внимательно наблюдали. И посылали гонцов в соседние селения, чтобы предупредить об их приближении.

Идя по извилистым тропам, скифы поднимались все выше и выше; они не знали, что о них рассказывают все более страшные истории. Но после того, как покинули равнину, они ощущали неприятное чувство на шеи сзади, где щетинились мелкие волоски. То же чувство испытывали и лошади, и когда их расседлывали, они вели себя беспокойно, не хотели пастись. Выщипав несколько пучков травы, пережившей первые заморозки, они поднимали головы и прислушивались, нервно поводя ушами.

Кто-то их снова преследовал.

По ночам Кажак сидел возле костра, вновь и вновь пробуя подушечкой большого пальца остроту своих стрел, стремясь найти успокоение в форме их смертоносных наконечников.

Но преследующее их существо было неуязвимо для стрел скифов с их трехгранными наконечниками. Так, по крайней мере, утверждали Басл и Дасадас. Они говорили, что не боятся этого существа, хотя и испытывают к нему должное почтение.

Никто из скифов не признавался, что ощущает страх. Если они и испытывают нервное напряжение, то только по вине гор, этих мрачных, как бы глядящих исподлобья Карпат, которые давно уже являются источником зловещих преданий.

Кажак спал с одним открытым глазом; всегда держал оружие под рукой и внимательно прислушивался к ночным звукам, шелесту ветров в соснах, к каким-то шорохам, легкому постукиванию, топоту – характерным признакам жизни. Особенно он настораживался, когда все звуки вдруг смолкали и неестественная тишь ложилась на поляну, где они располагались на ночь. Много дней продолжался тяжелый подъем; они шли вдоль рек и ущелий, стараясь избегать вы– соких вершин, и вот наконец достигли восточного склона Карпат; после того как эта преграда осталась позади, можно было, казалось, ждать, что Кажак будет в лучшем настроении.

Однако его настроение не улучшалось. Он был в еще большей тревоге, чем прежде, окружающая тишина угнетала его еще сильнее. Он открыл глаза и осмотрелся.

Он увидел Басла и Аксинью, они сидели у костра, за ними что-то мелькало среди деревьев.

Кажак присел.

Тут же проснулась и Эпона; ее рука легла на кинжал. И она тоже услышала это безмолвие. «Будь силен, – мысленно молилась она Духу Железа, заключенному в кинжале, изготовленном Гоиббаном. – Если у меня есть враги, отважно сражайся с ними!

Но врагов не было видно.

– Это – человек, – неуверенно сказал ей Кажак.

Она убрала руку с кинжала.

Утро вставало пасмурное, без солнечного света. Бледно-зеленый туман заволакивал весь окрестный пейзаж; в этом тумане всадники скользили, как привидения, иногда они даже с трудом различали друг друга. Лошади пугались всякого шевеления, вздрагивали при каждом шорохе ветвей, покачиваемых ветром. Эпона, наклонившись, гладила бока серого, стараясь его успокоить, поэтому он вел себя лучше других, но все же косил глазами и кусал мундштук, явно порываясь убежать.

Они подъехали к хижине, сложенной из камней и глины и крытой нетесаными бревнышками. Хижина стояла возле тропы, от нее сразу же начинался крутой спуск к порожистой речке. Перед дверью, пережевывая полоску кожи, чтобы сделать ее достаточно мягкой для изготовления ремня, сидел на четвереньках закутанный в меха старик. При приближении лошадей старик встал.

Эпона уже привыкла к тому, что люди смотрят на скифов с враждебностью или страхом, или же неприкрытой ненавистью, но она никогда еще не видела никого в таком непреодолимом ужасе. Старик побелел точно мертвец, а его руки задрожали, словно тополиные листья. Он попятился назад, а затем повернулся и юркнул в дверь.

Но смотрел он не на всадников, а на что-то позади них.

Сидя в седле, Кажак обернулся.