Голова кобылы стала клониться ниже. На глазах у них из ее ноздрей потянулись кровавые нити слизи, глаза полузакрылись. И вдруг, при сильном спазме боли, она широко открыла их, дико затрясла головой и забила копытами по земле.

Боль была нестерпимая.

– Выпряги ее, – сказала Эпона.

Фракиец изумленно уставился на нее. Кто она такая, эта женщина, чтобы давать ему распоряжения? Она очень плохо говорила на их языке, но ее жесты были очень выразительны, и она требовала повиновения, как будто была облечена какой-то властью.

Не обращая ни на кого внимания, Эпона стала выпрягать лошадь, и после недолгого колебания возница пришел ей на помощь. Однако, когда в мучительной агонии кобыла взбрыкнула, едва не попав ему копытом по голове, он отпрянул. Выпряженная кобыла тотчас же взвилась на дыбы, ударяя передними копытами по воздуху; Эпона крепко держалась за повод и кобыла оторвала ее от земли. Окружающие хотели ей помочь, но Эпона знаком показала, чтобы они не приближались, и по какой-то необъяснимой причине все они ей повиновались, оставив молодую женщину наедине с кобылой, которую сотрясали отчаянные конвульсии.

Боль, подобно сильной руке, крепко сжимала кишки. Кобыла и Эпона ощущали боль с одинаковой силой, обе боролись с безумным страхом, но и это было еще не все. Эпона стремилась обособить свои чувства, собраться с мыслями, сосредоточиться. Она упрямо держалась за повод, в то время как кобыла металась по кругу, таща ее за собой. Всем своим существом Эпона взывала о помощи к Великому Огню Жизни.

На какой-то миг обе они, женщина и лошадь, обрели успокоение. Кобыла прекратила свое отчаянное метание и взбрыкивание и, с трудом дыша, пыталась удержаться на подкашивающихся ногах. Эпона отпустила повод и плашмя прижалась всем телом к кобыле так, что ее груди упирались в бок животному; она даже не думала о том, что это рискованно. Закрыв глаза, она молилась и всем известным ей духам, и тем, неизвестным, что окружали ее в этом месте. Ее не обучали ритуальным жестам и заклятиям; тут она руководствовалась лишь своей интуицией, и молилась она тоже по-своему.

Боль, быстро начинающаяся, быстро и убивает. Затрудненное дыхание усугубляло отчаянный страх кобылы. Неожиданно она упала на колени, увлекая за собой упрямо цеплявшуюся за повод Эпону; увидев это, возница застонал и стал заламывать руки. Он знал, что упавшая кобыла – обречена.

Глаза у лошади остекленели, но она все же сумела подняться на ноги вместе с прилипшей к ней, как репей, девушкой. Все существо Эпоны раздирала боль, но она все же молилась Духу Жизни. Ей ничего не оставалось, кроме как терпеть дикую боль и молиться.

У лошади начались конвульсии, и Кажак криком предупредил Эпону об опасности. Кобыла так обезумела, что никто из его людей не решался к ней приблизиться, чтобы оттащить прочь Эпону; они только беспомощно наблюдали, как она возится с качающейся, отчаянно ржущей лошадью, яростно сосредоточив все свои мысли на боли, таща ее, извлекая ее наружу… вот сейчас полегчает… сейчас!

Они заметили, как под золотистыми веснушками побелело лицо Эпоны. Глаза кобылы закатились в смертной агонии, и она завопила как человек. Ее подруга, все еще в упряжи, откликнулась сочувственным ржанием.

Гнедая стояла на широко расставленных ногах, с опущенной головой, но она так и не упала. Не веря себе, все увидели, как ее остекленевшие в преддверии смерти глаза вновь оживились. Дыхание стало ровным. Истечение кровавой слизи из ноздрей сперва замедлилось, а затем и вовсе прекратилось. Она подняла голову и, навострив уши, с интересом прислушалась, когда ее подруга заржала во второй раз.

Эпона, пошатываясь, отошла в сторону и, стараясь отдышаться, упала на траву.

Скифы и торговцы столпились вокруг нее, расспрашивая, что она сделала и как сделала; в их голосах теперь звучало уважение и даже благоговейный трепет. Это был бы опьяняющий миг торжества для Эпоны, не чувствуй она себя такой больной и измученной. Во рту у нее чувствовалась горечь желчи, внутри все болело. Она лежала, опираясь на один локоть, в ожидании, пока земля не перестанет кружиться вокруг нее.

Чуть поодаль, изумленно покачивая головой, возница тщательно осматривал свою кобылу. Она опорожнила свой живот и уже тянулась к траве.

Проватон повернулся к Кажаку.

– Что ты возьмешь за женщину? – прямо спросил он. – Одну телегу, две? Или больше?

Кажак оглядел обоз. У него было слишком мало людей, чтобы отогнать его к себе домой; да и судя по виду, там вряд ли было что-либо ценное.

Другое дело – женщина.

– Она не продается, – сказал он.

Эпона не знала, радоваться ей или огорчаться. Фракийцы были деятельным, художественно одаренным народом, живущим на восточном краю блистательной страны эллинов. Жизнь среди них, возможно, предпочтительнее жизни в Море Травы, среди кочевников.

Но она уже привыкла к верховой езде, привыкла чувствовать на своем лице ветер и стремиться ко все новым и новым безграничным горизонтам, сознавая, что под ней находится сильное животное, которое поможет ей преодолеть любое расстояние.

Она постаралась перехватить взгляд Кажака. Улыбнулась ему, напоминая, как сливались по ночам их тела.

– Я дам тебе самую высокую цену, какую ты только пожелаешь, – настаивал Проватон, стараясь не говорить умоляющим тоном, губительным для любой сделки. Но ему до смерти хотелось завладеть этой кельтской женщиной. Нет, он не продаст ее ионийцам, он будет объезжать самых процветающих коневодов, живущих в долине Марицы, и пусть она лечит их драгоценных животных, а ему останется только сидеть и смотреть, как его кошелек наполняется золотом. Наконец-то он по-настоящему разбогатеет; ему не придется долгими месяцами, глотая пыль, трястись по торговым дорогам, где он должен прилагать столько усилий, чтобы уцелеть и вернуться домой хоть с какой-нибудь прибылью. Наконец-то он станет важной особой. И до конца жизни останется обеспеченным человеком.

– Женщина не продается, – повторил Кажак, заметив алчный блеск в глазах фракийца. Эпона досталась ему без всяких усилий, по чистой случайности, и во время их путешествия у него нередко появлялось желание продать ее, но теперь он ни за что не откажется от нее. Ибо теперь он знает, чем обладает, хотя и