Демин сильно сжал её руку, прерывающимся голосом заговорил, волнуясь и сбиваясь:

- Послушай, Зарема, Леня Пчелинцев был редкостпым парнем. Чистым, доверчивым, мужественным. Словом, что хочешь. И меня всегда удивляет, почему ты полюбила не его, а меня. Неужели ты не замечала, как он к тебе относился? Ведь все эти декламации, песенки, забавные истории, какие он рассказывал на самолетной стоянке, - все это было адресовано тебе, и одной лишь тебе!

- Почему не замечала? Все замечала, - сонно ответила Зарема.

Демин сильнее сжал её руку, так что она даже вскрикнула:

- Уй, что делаешь! Синяк оставишь. 'Папаша' Заморин заметит и будет думать, что ты у меня как Отелло. Он все как сквозь землю видит, наш 'папаша' Заморин.

Демин послушно разжал свои пальцы. Зарема поднесла белую руку к глазам, удовлетворенно заметила:

- Нет, кажется, синяков не будет,

- Значит, ты все знала? - продолжал допытываться Демин.

- Натурально, - подтвердила она.

Демин задумался, наклонил голову, спросил не сразу, трудно отрывая слово от слова:

- Почему же ты не смогла полюбить Леню Пчелинцева? - Он думал, что Зарема растеряется от этого неожиданного вопроса, задумается или промолчит совсем Но она поступила по-иному. Ее белая рука протянулась к Демину, взлохматила ему волосы.

- Потому что любила все время одного тебя дурачок, - ответила она кратко, и ему стало легко от этой простои неопровержимой логики.

- А за что?

- Наверное, за то, что ты такой.

- Но он же был лучше меня, - упрямо возразил Демин. - Умнее, светлее душой, добрее.

- Не знаю - тихо прошептала Зарема и закрыла глаза. - Я любила одного тебя и задолго до прихода в наш экипаж бедного Лени Пчелинцева. Только ты ничего не замечал. Никогда не замечал, глупый мальчишка

Глава

третья

Вал наступления катился на запад, стремительный и неумолимый, как салю возмездие. Кто видел своими глазами фронтовые дороги сорок пятого победного года, тот навсегда сохранит в своей памяти величественный энтузиазм наступления. И главное было вовсе не в том, что шли по этим дорогам, высекая гусеницами искры из твердого серого асфальта, новенькие мощнейшие танки и самоходки. И не в том, что зеленые остроносые ЯКи и широколобые 'Лавочкины' стаями гонялись теперь за четверкой или шестеркой 'фокке-вульфов' или 'мессершмиттов', управляемых вконец растерявшимися фашистскими летчиками. И не в том, что в руках у пехотинцев были теперь в огромном количестве пулеметы и автоматы, а залпы 'катюш' стали ещё более грозными.

Главное было в том, что над всем этим: над широкими разбегами автострад, полями, подсыхающими после растаявшего снега, аэродромами, густо забитыми авиаполками, - гордо реял дух нашей Победы! Острая стрела деревянного указателя на перекрестках дорог коротко извещала: до Берлина 91 километр. До переправы - десять. Безусый мальчишка-шофер, высунувшись из окошка 'студебеккера', заваленного горой снарядных ящиков, с явным восторгом разглядывал толстушку регулировщицу, картинно взмахивавшую флажком, и, скаля зубы, ерничал:

- Слышь, Маня, а Маня? До Берлина девяносто, а до Рязани-то сколько теперь будя?

- Какая тебе Маня, - весело одергивала его регулировщица, - ты, наверное, пскопской. Вот и считай километры до своей деревни. А я тебе не Маня и не Матрена. И Рязань тут ни при чем Москвичка я, понял?

- А Рязань что? Хуже, что ль? - не унимался водитель. - Все равно в Берлин войдем вместе, что москвичи, что рязанцы, что псковичи.

- Смотри, какой прыткий, - смеялась толстушка, - такою, как ты, могут в Берлин и не пустить.

- Почему ж то?

- Машина у тебя больно уж грязна, сердешный. Буду стоять у Бранденбургских ворот, ни за что на такой машине не пущу. В Берлин победители должны входить чистенькими, аккуратными, в свежих подворотничках.

На то они и победители.

И она была права, эта пухленькая девушка из Москвы. Победители шли на последний штурм подтянутыми и красивыми. Молодцы-гвардейцы, выглядывавшие на марше из танковых люков, высоко держали головы, поорлиному обозревая окрестности. Бывалые артиллеристы расправляли усы, когда проносились на гусеничной тяге орудия с белой надписью на щитах: 'На Берлин!' Даже повара выводили этот призыв того же цвета краской на полевых кухнях. В прифронтовой полосе на плацдармах, появившихся за Одером, пехотинцы, ничего не боясь, ходили в полный рост в окопах, не кланяясь вражеским пулям, а неугомонные старшины, эти самые беспокойные люди в войсках, по вечерам в промокших, совсем недавно отбитых у врага блиндажах уже требовали от солдат чистых подворотничков на гимнастерках, тех самых подворотничков, за отсутствие которых в мирное время они безжалостно карали нарушителей нарядами вне очереди.

Огромным гудящим табором расположились на восточном берету Одера, в районе небольшого немецкого городка Кюстрин, советские войска, готовившиэся к последнему решительному броску. Люди, наполненные светлым мужеством, были горды мыслью, что это им первым предстоит войти в фашистскую столицу и последними залпами завершить четырехлетнюю войну, равной которой не было в истории.

Охваченные боевым вдохновением, они уже не думали, что до Берлина осталось все-таки девяносто километров, что впереди форсирование Одера, жестокий бой за Зееловские высоты и тысячи, тысячи убитых и раненых, тех, что, не дойдя до Берлина, упадут на сырую апрельскую землю и навечно найдут в ней приют, закончив свои молодые и немолодые солдатские судьбы...

Штурмовой полк Ветлугина, стоявший на полевом аэродроме в районе Репина, получил задачу разведать оборону противника в районе Зееловских высот. В дни перед штурмом Берлина все было необычным, и задачу эту поставили не кодированной телеграммой и не телефонным звонком из штаба, как это часто теперь делалось при быстро меняющейся тактической обстановка Утром, когда большая часть летчиков и воздушных стрелков была в столовой, на аэродром проскочил 'виллис', а за ним бронетранспортер с десятком рослых автоматчиков, облаченных в пестрые маскхалаты. Из 'виллиса' выпрыгнул уже немолодой грузный человек в реглане без погон, с широким, в складках, лицом Требовательно и несколько сурово смотрели с этого лица умные темные глаза.

- Командира, - приказал незнакомец, обратившись к первому попавшемуся офицеру. Ветлугпн в это время колдовал над картой, выбирая наиболее удобные маршруты, ведущие к пригородам фашистской столицы, и, когда услышал, что его требует какой-то начальник из штаба фронта, ответил недовольно:

- Он что? Сам ко мне найти дороги не может? Лестница крепкая, мог бы и спуститься в землянку.

- Похоже на то, что он не пожелал этого сделать, - неуверенно заявил командиру докладывающий офицер!__ Кто он по званию - не знаю. На реглане знаков различия нет, но его сопровождают майор и полковник. И ещё бронетранспортер с автоматчиками.

- Эге! - вздохнул Ветлугин п, застегивая на ходу китель, поспешил наверх. Приехавший встретил его довольно сурово. Отвернув рукав реглана, посмотрел на циферблат часов и гулко кашлянул:

- Если каждый командир по моему приказанию будет являться через четыре минуты, у нас брать Берлин времени не останется.

Ветлугин, несмотря на свою выдержку, вздрогнул от неожиданности, потому что узнал в приехавшем маршала, командовавшего фронтом, имя которого уже давно облетело весь мир.

- Простите, товарищ командующий, ставил экипажам боевую задачу. Если бы я знал, что это вы...

- Командир полка все должен знать, - перебил маршал и протянул руку. Ну здравствуй, Ветлугин.

Все боевые задачи отменяю. Ставлю свою. У тебя планшетка с собой? Давай сюда.

Ветлугин расстегнул планшетку, вытащил из неё карту района боевых действии, разгладил её на сгибе.

- Пожалуйста, товарищ маршал.

Твердым указательным пальцем маршал провел прямую к району Зееловских высот, отчетливым басом сказал: