Потом они пили чай, и Ольга, сделав последний глоток и отодвинув чашку, сказала:

- Предлагаю считать разницу в возрасте моим физическим недостатком. Считать меня карлицей. Идет?

И они оба долго смеялись, настолько долго, что стала ясна вся неестественность этого смеха, как и сомнительность повода.

- Значит, едем вместе? - на излете смеха нервно-оптимистично спросила Ольга. - Я тебя беру в мужья и усыновляю твоего сына. На чем поклясться?

Он начал говорить, а она до конца жизни будет думать, что у мужчин, и только у них, 'случается заворот мозгов'. Потому что, если тебя берет замуж женщина, при чем тут прадед, которого разрубили на куски в двадцать девятом свои же односельчане? И эта история уже с дедом, расстрелянным в тридцать восьмом? И с отцом, которого убил туберкулез в сорок девятом, когда он после плена попал в плохие климатические условия Севера? И при чем тут, что он сам едва-едва не попал в Афганистан? Не попал же, спасибо гепатиту! Били в армии? А кого не били? Это наши народные игры от самого Микулы Селяниновича или кто там круче всех? Подумаешь, уехал, как только началась чеченская война, но кончилась ведь! Ну, Грозный немножко похож на Сталинград - тебе-то что, черт тебя дери? Ты на этой земле кто, Иисус Христос? Сахаров? Так чего ты торопишься за ними, ты же знаешь, где они? 'Я спасу твоего мальчика, спасу! Дурак, это совсем недорого стоит!'

- Придут те, которые не станут брать деньги! - сказал он. - Это будут самые страшные.

- Идиот! Таких нет!

Получалось, что они все сказали друг другу.

- Сейчас, - говорила она мне, - самое время оскорбиться за отечество, а его возненавидеть. Я ведь еще при Сталине родилась, у меня те геночки! А потом я вдруг так обрадовалась, что у меня Манька. А потом так испугалась за зятя. Приехала, а мы тут уже всем объявили про первый ядерный удар. Может, мы просто Гоги-Магоги?

- А это ты откуда знаешь? - засмеялась я.

- От верблюда. Мне Ванда показала место в Библии. Оно уже после полыни... Я его простила за отвержение. Слышишь это слово? Оно само пришло ко мне, ночью. Точное слово. Я отверженная, как и все мы.

И тут она закричала, чтоб я не говорила ей про великих писателей, про то, что нас Бог поцеловал в лоб.

- Мы даже это сумели преодолеть. И культуру, и Божий поцелуй, и жалость к слабому - мы все давно переработали в жестокость! Не знаешь, на когда намечен поход на Крым и Нарву?

Потом она плакала, и ей было плохо, но это было потом... Пока же она еще была в Париже, который в этот раз так и не видела. Даже Эйфелева башня ей на глаза не попалась. До нее ль, голубчик, было...

Дома она первым делом позвонила Маньке. Та голосом автоответчика попросила ее оставить свой номер, чтоб можно было 'отзвонить, как только, так сразу...'. Ольга бросила трубку, не назвав себя. Почему-то перед глазами стояла суетливая бабулька из метро, которая все норовила разглядеть ее юбку. Подумалось нечто благотворительное: взять бы бабку с собой, одеть бы ее с ног до головы, дать ей шелковое белье... Ай! Ай! Ай! Что творится со спятившими с ума мыслями людей! Ведь именно о шелковых рейтузах думала тогда и старуха с ломаным шоколадом. О том, какие они были широкие и красивые, хотя разглядывались в кусок отбитого, стоящего на батарее зеркала. Она, бабулька, тогда еще почти девчонка, откуда-то знала, что не надо смотреть в отбитый кусок зеркала, что это плохая примета, но рейтузы перевесили опыт жизни, затвердевший в примете. Так и получилось. Застудила она свои потроха до стыдности. В момент мыслей Ольги о том, как она могла бы нарядить в шелка старуху, та как раз присела за строительным вагончиком, и хоть на нее смотрела полная жизни девятиэтажка, ей были безразличны люди через стекла: она стеснялась только прямых глаз. Потом бабулька радостно убежала, и Ольгина благотворительная мысль иссякла, а с ней почему-то ушли все силы и пришла легкая затуманенность, почти как благословение.

* * *

В больницу Ольга попала только на третий день, потому что никто ее не хватился. На автоответчике она не отметилась, мне не позвонила, ее 'негры' думали, что она все еще в Париже или Варшаве... И нашел ее не кто иной, как Кулибин. У него еще оставались ключи, и пароль 'охраны' он знал. В этот раз ему надо было забрать свои старые вещи, которые давно узлом лежали на антресолях. А тут случилось, что мужа сестры уволили, и он сколотил дачную шабашку. Старье для черной работы было ему самое то. Сестра сказала: 'Забери у Ольги. Зачем ей дерьмо?' Конечно, была резонная мысль - Ольга могла поменять ключи. Но была и еще резонней - металлическую дверь ставили еще при нем, в его последний месяц. Ну кто ж начнет это неподъемное дело - менять сейфовый замок? А Ольги как раз дома нет, так ему сказала Манька. И она же подтвердила, что ключи не менялись

- Так я схожу за узлом, - не то просил разрешения, не то ставил дочь в известность Кулибин.

Он и нашел Ольгу, и вызвал 'неотложку', и отвез в больницу, где его спросили: 'Муж?' - 'Муж', - ответил Кулибин.

Потом ему сказали просто и без всяких там экивоков: 'Она умрет'.

Кулибин всполошился, стал орать ('Коновалы!', 'Как вас земля держит!', 'Я на вас в суд!' и прочее разное), что было выслушано совершенно равнодушно, а санитарка, торкнув его полным судном, сказала с чувством:

- Во дурак! Тебе же легче - говно не выносить. Она ж у тебя теперь полная кукла...

Но Кулибин замахнулся на нее так, что ему пригрозили милицией. Тогда прямо с ординаторского телефона Кулибин криком вызвал дочь, зятя. Позвонил еще какому-то Ефимычу, какому-то приятелю Женьке, еще и еще кому-то...

В этот же день Ольгу перевезли в другую больницу, а на следующий день ей удалили опухоль в мозгу, вполне операбельную и доброкачественную. В предыдущей больнице действительно были коновалы.

Я узнала эту историю, когда из безнадежной Ольга стала вполне удовлетворительной. Я позвонила ей, потому что, по всем расчетам, она должна была вернуться, а трубку взял Кулибин. Он тяжело дышал, рассказывая мне все, так как одновременно мыл и чистил квартиру. 'Надо Олю забирать, каждый день ребятам ее больница влетает в копеечку, у нас (у нас?! - я это отметила мгновенно) деньги есть, но они на Олю. А зять оказался добрый парень!'

Кулибин ворчал, что квартира запущена, краны текут, шпингалеты поотлетали...

- Все белье перекипятил, - сказал он. - Все-таки она придет после такой сложной хирургии.

Наверняка я поняла одно: Кулибин вернулся.

Через три дня я позвонила снова.

И снова мне ответил он.

- Сейчас я поднесу ей телефон, - сказал он мне.

- Привет с того света! - сказала мне Ольга, и хоть она хорохорилась, в ее голосе , внутреннем, подспудном, было столько боли, что я сразу подумала: все много хуже. Этот фокус с выписыванием из больницы тяжелобольных всем известен: больница блюдет процент смертности, на голубом глазу выпихивая завтрашних покойников.

- Приходи, поокаем, - пригласила она.

Я позвонила Маньке.

- Да нет! - сказала она. - У нее все нормально! Спасибо папе, что он успел ее найти.

- Он там теперь живет? - спросила я.

- Такие вот крышки-кастрюли, - засмеялась Манька. - Конечно, я ни за что не поручусь за будущее, но пока отец лучше мамы родной. А меня - уж точно. Я бы так не сумела. С моей матушкой какое же надо иметь терпение!

* * *

К вопросу о цветах или о том, как нам не впрок изобилие. Раньше мы все подчинялись сезону. И осенние хризантемы летом не могли возникнуть как на базаре, так и в нашей голове. Сейчас другое. В хозотсеках вагонов и самолетов нежно, лилейно, как невесты в гробу, лежат цветы из какого-нибудь Богом забытого Парагвая. Откуда знаю? Оттуда! В подъезде сдавали квартиру сиреневатому парагвайцу с ласковой улыбкой и коварными глазами. Он дарил детям и девушкам цветочную некондицию (лом, бой, слом или как это