- Ну... дядька был на уровне?

- Ой! - тихонечко взвизгнула Валя. - Да мы так... Дурачились... Несерьезно же...

- Успокойся и спи, - сказала Ольга.

Сама же спать не могла. Думалось про это, желание было острым и оскорбительным, как насилие. Как то насилие, что было в ее жизни, оно тогда тоже началось с острого желания, только у другого человека, и он счел себя вправе поступить так, как хотело его желание. 'Какая дурь! - подумала Ольга. При чем тут та сволочь? Как я могу сравнивать?'

- В человеке столько зверя, сколько он его в себя допустит, - сказала она, вернувшись из санатория.

Блестяще-золотистая, с облупленным кончиком носа, с горяче-молочным дыханием, она задрала юбку, чтобы продемонстрировать полоску кожи под кромочкой трусиков. Золото бедер просто слепило.

- Я допустила в себя зверя, сколько его влезло, и урчу теперь над суповой косточкой. Он - профессор Членов. Его мозги ценятся в валюте, но и остальное тоже высший разряд. У нас не совсем совпали сроки. Он приехал на десять дней позже. Счастье, что у меня как раз кончились месячные. Скажу главное. Буду разбивать семью. Так это на языке протокола?

И она исчезла с моих глаз надолго, иногда я вспоминала ее, тянулась позвонить, но ведь то, что меня интересовало, не расскажешь с телефона - ни с домашнего, ни с рабочего.

Зато в газетах попалась фамилия профессора. Как выяснилось, главного специалиста по загниванию капитализма и, соответственно, расцвету противоположной ему формации. Интересно, подумала я, как ему Ольгин способ добывания денег - не осквернит ли он чистый источник идеи в его валютной головке?

На самом деле мне было не до них. Мы переезжали. Нам дали наконец отдельную двухкомнатную квартиру, мы врезали замки, натягивали струны, циклевали полы. Замерев на пороге остро пахнущей лаком своей квартиры, я думала, что в моей стране квартира и отдельный бачок будут посильнее 'материализма и эмпириокритицизма', взятых вместе с автором.

- Закройте, пожалуйста, дверь, у детей аллергия на лак, - услышала я тихий голос, а потом увидела соседку, владелицу огромной четырехкомнатной квартиры. Только в нашем подъезде были такие, и еще до вселения люди приходили смотреть хоромы, которые просто по определению никому полагаться не могли. И вот теперь я видела милую молодую женщину в заваленном узлами коридоре и с выводком детишек.

'Боже мой! - подумал мозг, траченный коммуналкой. - Многодетные!'

Представились крик, плачь, стук мяча об стену и все, что полагается и что может себе представить человек при словах 'многодетная семья'. У меня не было умиления по поводу многодетности. Я не знала, что делать с единственным сыном, обожаемым, но растущим куда-то резко в сторону, нарушая красоту семейного древа. Но это другая история, может быть, когда-нибудь я перескочу на нее, и тогда мало не покажется, пока же я стою и оплакиваю собственное квартирное счастье, которое так недавно еще держала, обхватив его по метражу.

Поставим на этом точку. Дети соседей никогда нам не мешали жить, их скромность и тихость хорошо подпитали мой стыд, и я уже много лет замаливаю грех той своей гневливости, которая случилась в первый день встречи.

И люблю свою соседку Оксану, хорошая женщина, дай ей Бог здоровья.

Теперь же я должна сообщить главное. Это у них была фамилия Срачица. А хозяин был шофером. Ничего другого я не знала.

Клубочек начал распускаться с кофточки.

Позвонила Ольга, сказала, что есть пара-тройка стильных вещей, надо бы мне посмотреть. Мы поиздержались на процессе переезда, и я ответила, что - пас. Но Ольга настаивала, мол, есть кофточка с брачком, совсем недорогая, но 'с изыском'. Муж сказал, что все равно ему предстоит тратиться на мой день рождения, так что 'иди и купи'. 'Надо еще посмотреть', - ответила я.

Так мы и встретились через полгода после курортного лета. Ольга выглядела как никогда, даже лучше, чем в золотом загаре. Она похудела, стала суше, заметней пролегли легкие морщинки у глаз, рта, на шее, но парадокс был в том, что ей все это шло. И как бы выяснилось: молодость с ее соком - не ее время, а ее время то, что уже тронуто холодом, морозцем, что на пороге увядания.

Я не решилась ей это сказать. Упоминание морщин даже в самом комплиментарном контексте - дело опасное. Я ее похвалила за вид и стать и конечно же в первую очередь спросила, как у нее дела с этим... как его... Я запамятовала фамилию и чуть было не ляпнула что-то еще более непристойное, чем то, что носил неизвестный мне господин с валютными мозгами. Надо же, как мне запомнилось это определение.

- Я ему дала срок, - сказала Ольга. - Но я уже знаю, что его продлю. Он этого как раз еще не знает, дергается... Плохо быть умной. И видеть завтрашний день. В него надо вступать слепо. А я понимаю, чем он рискует, если разойдется резко, неделикатно. Сгорит, как швед... У него тесть - шишка в МИДе, мадам, между прочим, тоже не пальцем сделана - в Институте международных, сын - на выходе в дипломатические сферы. Отец сейчас дернет поплавок - и у него вся жизнь сорвется. И я, - поясняет Ольга, - получу не сильного мужика со всем, что при нем, а раненого сокола, которого надо будет всю жизнь лечить, а он меня в это время будет драть когтем.

- Большое красивое чувство требует жертв, - насмешливо сказала я. - Или оно не очень большое?

- Стала бы я печься о маленьком! - ответила Ольга. - Он мой мужик! Мой. Понимаешь, по размеру, по запаху и вкусу. Тут без сомнений. А я - его женщина. У него тоже нет сомнений. Мы как ключик и замочек. (Это было то давнее время, когда еще не было шлягера 'Зайка моя' и сопоставление типа 'я твоя рвота - ты мой тазик' не казалось пошлым, так сказать, по определению. 'Ключик-замочек! Ишь ты', - подумала я.)

Сейчас я думаю другое. Когда бежишь для прыжка, часто сам не знаешь, каким он будет. Прыжком ли в длину, в высоту или с крыши. Знать это не дано.

Ольга сказала, что встречаются они на явочной квартире. Есть такая для полуофициальных, приватных встреч нужных людей. Иногда едут на дачу к его приятелю, если есть гарантия, что никто не возникнет.

- Много приходится делать уточнений! - смеется Ольга. - Шпионам не снилось...

- А как Кулибин?

- А что Кулибин? Я волну раньше времени не гоню... Скажу, когда придет пора... Она не пришла. Я тебе сказала, что я ему продлеваю срок?

- Но он пока этого не знает, - смеюсь я. - Ты и тут шпион.

- Чтоб не сбавлял скорости, - уточняет Ольга, - а не по вредности.

Потом из пакета и выплыла кофточка. Такая вся из себя 'фэ'. Левая половина - синяя, правая - красная, а пуговички наоборот, и отвороты у рукавов наоборотные. Крой - само собой, классный, ткань мягкая, одним словом - два слова.

- Смотри, брак, - говорит Ольга и показывает шов: чуть перекошенный, потом резковато выпрямленный, но бок явно поддернут. Пока не видишь - ничего, а когда уже знаешь, глаз как бы только в это место и смотрит.

- Надень...

Но я не хотела. Не то что большая привереда - с чего бы это? Беру что есть. Тут же был изъян на вещи стильной, красивой, ну, в общем... осетрина второй свежести. Мерить я не стала.

А через несколько дней звонит в дверь Оксана. Просит взаймы пару яиц для салата, у них гости, и на ней эта кофточка. Именно эта, потому что некоторая скособоченность налицо.

- Откуда эта прелесть? - спрашиваю я.

- Правда здорово? - говорит она и вертится передо мной, а когда останавливается, я вижу на ее лице некоторое смятение. Я уже знаю свою соседку. Она не просто не умеет врать или даже что-то скрывать - а уметь это надо, - она 'заболевает лицом' от необходимости что-то соврать или скрыть. Лицо ее как бы начинает дробиться, идти рябью, суетиться, оно становится растерянно-глупым, чтоб не сказать дурным. Единственное лечение для лица - тут же сказать, выпалить правду и спастись.

К примеру.

- В подъезде нап?исал мой Миша, - говорит она. Это на мой вскрик, что опять какая-то сволочь помочилась возле лифта. И не объяснишь ей, дурехе, что пятилетний Миша, конечно, свое дело сделал, но