завыванием', на которое сбежались дружинники. Они стали молотить в дверь, Юрий Петрович вышел им навстречу и мрачно сказал, что 'разбирается с тяжелым случаем'. Но пленочка, так сказать, проявилась... Куда-то он потом делся, на девочку навесили психоз, родителям вручили что-то ценное по лотерее. Только во время перестройки вновь мелькнул светлый облик Юрия Петровича в сугубо патриотических колоннах, и Ольга, будучи абсолютно равнодушной ко всем и всяким политическим баталиям - 'а пошли они все!', сказала мне тогда: 'Мне все равно, за кого... Но я точно знаю, против кого...' Надо же случиться такой глупости, что собственный муж оказался идейным союзником Юрия Петровича.

- Ну как тебе это нравится? - спросила она. - Мне наплевать на политику, но жить я с ним не буду. Такое внутри! Боюсь сказать - 'в душе'. Хочется думать, что в ней нет такой гадости. Но близко к душе - точно. Я не хочу тех людей, скажем, предсердием и желудочком. Пусть даже эти хуже. Вот такая я зараза.

Мы за это выпили вермут со льдом.

- Господи! - сказала Ольга. - Завоевали бы нас, что ли, приличные инопланетяне... Не дадим мы себе ладу, не дадим...

Как раз кончался утюговый бизнес. Жизнь требовала нового семени.

Федор

Однажды, когда искали очередное 'где?', Федор привел ее в старую квартиру - Луиза Францевна ездила в тот день к подруге в Одинцово. Старушки традиционно каждый год собирались на день рождения Рашида Бейбутова, которого слепо всю жизнь любила одна из них. Прошедшие Крым и Рим пожилые советские дамы именно в этот день отдавались исключительно любви, в какой уж раз разглядывая фотографии 'сладкого мусульманина'. Подруге однажды в жизни обломилось 'счастье поцелуя', когда она, вскарабкавшись на сцену, сумела из рук в руки передать кумиру букет. Она снова - какой уж год - говорила о запахе Рашида Меджитовича, не каком-нибудь примитивно-шипровом (других тогда не знали), а волшебном, сказочном 'запахе мужчины', который ей удалось унюхать, когда великий певец торкнулся носом в ее угреватую щечку. Никто из подруг не замечал, что чем дальше оставался во времени эпизод, тем круче был поцелуй и сильнее запах. Каждая, замирая, ждала окончательного конца этой единственной встречи.

Луиза Францевна уехала, набрав кучу таблеток от давления, сухой торт и баночку спрятанного на этот случай клубничного варенья.

Старая квартира оглушила Ольгу затхлой тишиной. Она тихо обошла все службы, покрашенные извечным кубовым цветом.

В комнате Луизы Францевны за шкафом висело знаменитое сиденье для унитаза, прикрытое половинкой старенькой косынки в корабликах и облачках. Другая половинка лежала под телевизором. Это была трогательная попытка дизайна, правда, слова тогда этого не было, просто рвалась косыночка на две части, чтоб в комнате 'было со вкусом'. Под сенью Луизы Францевны у Ольги случилось то ощущение счастья, ради которого двое сбегаются вместе...

Они лежали на спине и смотрели на выцветшие кораблики и облака. Ольге было до слез жалко Федора. Каково ему 'теперь' возвращаться домой, ведь не 'халам-балам' то, что у них было на двоих? Не халам- балам? Она ждала и боялась, какие у него случатся первые слова.

- Откуда мне было знать, что для него все случаи одинаковые? Он ничего не понял, и меня он не заметил как отдельную там, особенную. И что мне было делать со своим ощущением? Оно-то у меня было поделенным, разделенным, не знаю, как назвать... Одним словом, мне был нужен именно он. А я ему как бы и нет... На этом все и кончилось... Еще пару раз где-то встретились, но я вся зажалась, а у него что-то там не заладилось на работе. Расплевались... Вполне по-мирному.

Ольга тут врала. И я бы на ее месте врала тоже. Припала она к Федору прилично. Все тогда сошлось: освобождение от памяти Юрия Петровича (будь он проклят!), родственность, которая так была ей дорога, даже те старые неприятности с милицией сыграли свою положительную роль, а некоторая виноватость Ольги была очень тут кстати, и, наконец, любовь под сенью унитазного сиденьица оказалась просто небесной, так что все слова Ольги на тему 'расплевались' были полуправдой, если не вообще ложью.

Однажды она даже не выдержала и пошла посмотреть на Федорову жену. Мне она об этом просто проговорилась, описывая сапоги башкирской женщины. Откуда она могла о них знать? Значит, ходила. Значит, смотрела.

Судьба свела ее с Федором и еще раз. Дело в том, что, когда кооператив 'для нее' был в конце концов построен, ни мамы, ни папы уже не было, а дочка уже была, и естественна была мысль: квартиру сохранить для нее. А пока дочь еще девочка, решила ее сдавать, но очень боялась, чтоб никто не узнал и не отнял бы как лишнюю, как способ нетрудового дохода. Поэтому сдавали квартиру только очень, очень своим людям. Но случилось, что 'свои' что-то там получили, съезжали, пришлось искать новых 'своих'. И вот однажды всплыл по этому делу Федор. Позвонил на работу сам, но от хорошего знакомого, разговорились...

- Слушайте, вы не Федор?

- Ольга, неужели ты?

Она сразу сказала себе 'нет' на все поставленные вопросы и даже на главнейший - для Федора у нее квартиры нет.

Еще плелась какая-то словесная интрига...

- Знаешь, ты опоздал... У меня живет родственница из Свердловска.

- У тебя не было родственников в Свердловске!

- Извини. Но мужнины - как свои. А тебе, собственно, зачем квартира?

- Так я же, детка, одинокий мужчина. Я как перст... Маму схоронил... Давай встретимся, а? Ну прошу тебя!

Она хотела на него посмотреть. Просто посмотреть. Встретились в кафе 'Адриатика', что в Староконюшенном. Он нагнулся ее поцеловать. На нее остро пахнуло запущенным мужчиной. Сколько сидели, столько ощущала несвежесть его рта, его рубашки, волос, она даже курила, чтоб отбить этот дух перемен, хотя вообще была некурящая. Так, иногда, для понта. В ней стало расти раздражение против него же, что она пришла и теперь сидит с ним, 'таким'.

- Ты дичаешь? - спросила она его.

- В каком смысле? - не понял он.

- Во всех.

- Брось! - обиделся он. - Я в порядке. Найду хату - и тип-топ.

- А что у тебя случилось с твоей шамаханской царицей?

- Это ты про кого?

Оказывается, с башкиркой он развелся еще тогда. Он как бы даже намекнул, что из-за нее...

- Неужели? - засмеялась Ольга. - Так вот живешь и ничего про себя не знаешь! А мне, может быть, лестно?

Он не так понял и положил руку ей на колено. Ее охватило чувство жалостливого отвращения. На какое-то время она даже не отдернула ногу, а сидела замерев, 'из вежливости' - скажет она мне через время, но потом отодвинула ставшую какой-то тяжелой и чужой ногу.

- Мы это проехали, - засмеется она Федору. - Так что у тебя с твоими женами?

- Ничего, - ответил он. - С первой не было детей... Со второй... У второй был ребенок от первого мужа. Рос, рос и вырос в такого жлоба...

- Сколько ж ему лет?

- Пятнадцать... У него своя чашка. Своя ложка. Он их выделил на полочке и накрывает марлей. Мать все это блюдет, а я вечно эту марлю задеваю, сдвигаю с места. Да ерунда все это! Ты мне лучше сдай квартиру... Прогони родичей!

- Не получится, - сказала она.

Федор расплатился в кафе, но когда она достала из сумочки деньги и сказала, что платит за себя сама, деньги взял спокойно, без всяких там 'да что ты!', 'обижаешь!'. Не обиделся, одним словом. А она - тоже идиотка - деньги вынуть вынула, а рассчитывала на его 'замашет руками'. Одним словом, они не совпали. Всю дорогу Ольга думала: а не отодвинь я коленку, прорезалась бы в нем мужская щедрость? Вопрос ответа не получил, и она сказала себе: с ними (мужиками) у меня только отрицательный опыт. Потом она поймет, что нельзя обстоятельствам жизни давать определение. Какими бы они ни были, но, существуя вне системы определений, существуя, так сказать, энтропически, в хаосе обстоятельств, факты еще имеют шанс видоизмениться, выстроиться во вполне благополучный клин ли, ряд, круг... Названные же,