табачною золою и давным-давно уже не мыт; вместо веселого, звонкого щебетанья канареек раздается сиплый романс под аккомпанемент гитары:

И ты, что в горести напрасно

На бога ропщешь, человек!

Воззри, сколь жизнь ведешь ужасно!

Он к Иову из тучи рек.

'Не уезжай, не уезжай, голубчик мой!'

Нету также и стариков: вместо них поселился какой-то новый обитатель, который, с гитарою в руках, лежит на диване - офицерская шинель в рукава поверх рубашки, длинные белобрысые усы, красное и одутловатое рыло, а в голове, очевидно, изрядное количество винных паров, о чем свидетельствует стоящий рядом на столе полуштоф и кислая капуста в тарелке.

Маша отшатнулась и стояла, словно пришибленная своим недоумением, не зная, что и подумать обо всем увиденном ею. Офицерская шинель при ее появлении вскочила с дивана, изобразила наиприятнейшую улыбку, расшаркалась туфлями и прилично запахнулась.

- М-медам! - произнес хриплый бас, налегая особенно на букву е, вероятно, ради пущего шику. - Же сюи шарме!*. Чему обязан счастием зреть...

______________

* Я очарован! (фр.)

- Я хотела видеть Поветиных... Петра Семеныча с Пелагеей Васильевной, несмело сказала Маша, едва оправляясь от первого впечатления.

- Я за них!.. Я за них, налицо, м-медам! Или, может быть, медемуазель? Позвольте честь иметь рекомендоваться: ихний племянник, отставной капитан Закурдайло, по рождению - благородный человек, по убеждениям - киник. Прошу садиться! - говорил он, продолжая шаркать и поминутно запахиваясь.

- Вы... племянник? - едва могла выговорить изумленная Маша.

- Так точно-с; ву заве резон!* А вас, кажется, это удивляет? Такова была сила обстоятельств и законное наследие: у меня есть права и акты.

______________

* Вы правы! (фр.)

Последние слова капитана зловещим предчувствием кольнули сердце девушки.

- Где же они... старики-то? - спросила она, желая и в то же время боясь предложить этот вопрос, в ожидании рокового ответа.

- Тетенька моя, Пелагея Васильевна, волею божьею помре, а дяденька, Петр Семеныч, находится в Обуховской больнице в отделении умалишенных.

Известие это до того поразило Машу, что она, с помутившимися глазами, в изнеможении опустилась на первый попавшийся стул.

- Вы, смею предполагать, не воспитанница ли ихняя? - вопросил капитан, раскуривая трубку.

Маша не в силах была отвечать и только утвердительно кивнула головой.

- Так-с... слыхал... слыхал... Стало быть, чувствуете потерю? Это делает вам честь. Не забывай отца твоего и матерь твою, даже если бы ты сидел между принцами. Таково мое правило. Не прикажете ли закусить чем бог послал? Нет? Ну, так я один закушу, с вашего позволения, - заключил капитан, глотая рюмку водки.

- Расскажите... что это... как все это случилось? - обратилась к нему девушка, чувствуя в эту минуту полное сиротство.

- Очень просто: все люди смертны. Я - человек, значит - я смертен. Так говорит философ. Все, что я знаю - ничего не знаю. Наслышан же от соседей таким образом: после отъезда воспитанницы, то есть вас, медмуазель, тетенька Пелагея Васильевна (царство небесное!) впала в тоску; жаловалась, что желает вас видеть, и не знает, где вы обретаетесь и совсем забыли ее. Даже была сна и аппетита лишившись, заболела вскоре горячкою и отошла в предел всевышнего. Так повествуют наши хроники. Дяденька же, Петр Семеныч, после такого пассажа с тетенькиной стороны предался пагубной страсти насчет крепительного напитка и лишился умственных способностей. Вызывали наследников. Я на ту пору, прочтя извещение 'Сенатских ведомостей' о вызове наследников и находясь временно в Санкт-Петербурге, предъявил свои права, так как я довожусь тетеньке родным племянником по мужской линии, - и, по наведении достодолжных справок, был введен в пользование. Вот и весь мой анекдот в том заключается.

- Где же она похоронена? - спросила Маша, с трудом глотая подкатывавшие к горлу рыдания.

- Места погребения с точностью указать не могу, но наслышан, что на кладбище Смоленския богоматери. Впрочем, человеку после смерти все равно, где бы ни был погребен он. А вот вам, медам, не угодно ли купить у меня кое-какие остатки мебели? - продолжал Закурдайло, указывая на стол, диван и два-три убогие стула. - Я все сбываю понемногу, потому, говорю вам, я киник. Меня и в полку все киником звали - и я горжусь. Это все вещи, и потому - излишнее; как человек, я только обязан удовлетворять мои физические потребности, а это все, - заключил он, кивнув глазами на мебель, - это все комфорт и суета. Я помышляю так, чтобы мне в монахи идти. Как вы полагаете?

- Вы говорите, старик в Обуховской?.. Его можно там видеть? - сказала Маша, подымаясь с места.

- Хоть сию минуту; на это, кажется, запрету там не полагается, расшаркался Закурдайло и, когда Маша ступила за порог, в прихожую, остановил ее благородно-просительным жестом руки.

- Я не прошу взаймы, потому что не имею привычки отдавать, - начал он с достоинством, - но, м-медам! Отъявленному пьянице и негодяю капитану Закурдайле на выпивку!.. На выпивку пожалуйте нечто! Нечто на выпивку!

Маша опустила руку в карман и подала ему рублевую бумажку.

Капитан снова запахнулся и стал расшаркиваться.

- Же сюи шарме!.. Же сюи аншанте де вотр бонте, м-медам!* и непременно поцеловал бы вашу ручку, если бы вам не скверно было протянуть ее такой ска-атине, как ваш покорнейший слуга. Адью, медам, адью! Ж-же ву занпри!**

______________

* Я очарован!.. Я восхищен вашей добротой, сударыня! (фр.)

** Прощайте, сударыня, прощайте! К вашим услугам! (фр.)

И капитан любезно захлопнул за нею двери.

- В Обуховскую больницу, - сказала Маша извозчику, не помня себя от щемящего горя и рыданий.

XXV

XIV ОТДЕЛЕНИЕ ОБУХОВСКОЙ БОЛЬНИЦЫ

Каждому петербуржцу очень хорошо знакомо по наружности длинное здание на Фонтанке, близ Обухова моста - здание в совершенно бесцветном, казенном стиле, с фронтоном, на котором в высоком слоге изображено: 'Градская обуховская больница', вместо 'городская', что, без сомнения, составляло бы слог обыкновенный, тривиальный.

Если вы войдете в эту градскую больницу с ее главного подъезда, то, пройдя шагов двадцать по площадке сеней, очутитесь в поперечном коридоре, перед дверью, где прибита доска с надписью: 'XIV отделение'. Для человека, который, не будучи знаком с назначением этого отделения, переступил бы за порог ведущей в него двери, неожиданно предстало бы, в иную пору, очень грустное зрелище. Первое, что могло бы неприятно поразить его, - это отчаянные крики ужаса и страдания, корчи и борьба человека, подставленного коротко остриженной, а иногда и совсем бритою головою под холодные струи душа, имеющие назначение освежать его больную голову. Он рвется, мечется под сильными руками трех-четырех служителей и наконец, изнеможенный, покоряется своей участи.

Вид страдания, каково бы оно ни было, неотразимо действует на каждого болезненно-грустным впечатлением; но грустнее всего и обиднее всего для нравственного и разумного достоинства человеческого - это вид умалишенного и его страданий. Грустнее всего то, что, несмотря на всю тяжесть впечатления, вы порою не удержитесь от самой неожиданной и вполне невольной улыбки.

Старуха Поветина умерла от тоски. Когда так нежданно и быстро разлучили ее с Машей, когда эта последняя совершенно потерялась у нее из виду, так что та совсем уже не знала, ни где она, ни что с нею, бедная старуха не выдержала такого испытания и упала духом. Любящая и привязчивая душа ее не сжилась с этим сиротством, затосковала, захирела, и - вскоре одной незначительной простуды было совершенно достаточно, чтобы Пелагея Васильевна, обессиленная уже своим моральным горем и каждодневною скрытою тоскою, отправилась к праотцам, в болотистую почву Смоленского кладбища.

Горе и сиротство старухи были вполне равносильны и для ее мужа. Но со смертью ее тяжелый груз этой