кротко и ласково, с бесконечной любовью смотря в его глаза, - теперь вот, после того, как ты сказал, что веруешь в меня по-прежнему, - я виновата перед тобою... Прости меня!.. Я виновата тем, что скрыла от тебя, что раньше не сказала, тогда бы ничего этого не было... Я усомнилась в твоей вере... Прости меня!

И она, с новыми слезами, покрыла его руки долгими, любящими поцелуями.

- Зачем ты скрыла от меня? - тихо, но без укора и любовно прошептал Бероев, склоняя к ее щеке свою голову.

Арестантка горько усмехнулась; но эта горечь относилась у нее не к вопросу мужа, а единственно лишь к самой себе: это был укор, который внутренно она делала себе за свои прежние сомнения и недоверие.

- Боялась, - ответила она вслед за своей горькой улыбкой, - и за себя, и за ребенка, и за счастье наше, за веру твою боялась. Прости, но... что ж с этим делать теперь? Выслушай меня!

И Бероева слезами и любовью вылила перед ним всю свою душу, все те сомнения и страхи, которые со времени беременности и до последних дней неотступно терзали ее; рассказала все дело, насколько она помнила и понимала его, - и перед Бероевым со всею осязательностью внутреннего, глубокого убеждения встала теперь ее безусловная чистота, неповинность и то эгоистическое, но высокое чувство любви, которое побудило ее скрыть от него всю эту историю и ее последствия.

- И вот - видишь ли, до чего было довело меня все это! - закончила она, указав на висевшую на стене и не сорванную еще петлю.

Бероев при виде этой петли ясно почувствовал, как от внутреннего ужаса холодом мураши у него по спине побежали.

- Пять минут позже - и всему бы конец! - смутно прошептал он, под тем же впечатлением и даже со страхом каким-то покосясь на стену.

- Но теперь уже этого не будет! - с верой и увлечением глубокой любви прервала его арестантка. - Оправдают ли они меня или не оправдают - мне все-таки легче будет, чем до этой минуты. В Сибирь... Что ж, и в Сибирь пойду, лишь бы ты да дети со мною! Там уж, даст бог, одни мы будем, там, может, губить некому будет! Хуже, чем тут, ведь уж едва ли где можно, а мне и здесь теперь ничего, я и с этим вот помирилась... Ты, мой милый, добрый, ты теперь со мною - больше мне нечего бояться!

XXVII

ПРОЙДИ-СВЕТ

Бероев пришел сюда от следственного пристава, который разрешил ему свидание. Следствие было почти окончено, стало быть, препятствий видеться с арестанткой уже не имелось. Уличный холодок освежил его и придал бодрости, когда он вышел из своей квартиры на воздух. Он поехал в часть - узнать обстоятельно все дело; но в части не сообщили ничего положительного, а послали в другую, при которой содержалась арестантка и где производилось следствие. Пристав, с глазу на глаз, в своем кабинете рассказал ему все факты, имевшиеся у него в руках, и потребовал к себе из канцелярии самое дело.

Это обстоятельство весьма заинтересовало собою двух смышленых господ: доку-письмоводителя и того писца, который сообщил Хлебонасущенскому 'справочку' об адресе акушерки и на руках у которого хранилось самое дело, так как он, по прямому своему званию и назначению, записывал показания свидетелей, очные своды и прочее. Одно уже то, что Бероев, прося доложить о себе приставу, назвал свою фамилию, показалось этим господам весьма интересным: 'новый гусь - новый пух', - помыслили про себя оба и решились наблюдать: 'В аккурат и по пункту, что бы, мол, это значило и что из того произойдет?'

Дока-письмоводитель недаром называл себя жареным и пареным Пройди-светом. Он умел очень ловко принимать разные виды и образы, за что от почтенных сотоварищей и благоприятелей своих удостоился даже раз навсегда особого прозвания.

'Кузька Герасимов - э, брат, это не пес и не человек, это - оборотень, сущий оборотень!' - выражались о нем упомянутые сотоварищи, когда, бывало, соберутся все вкупе, в каком-нибудь трактирчике, ради братственных прохождений по очищенной и путешествий по пунштам. 'Кузька Герасимов - это такой человек, что просто - во!.. Кого хочешь проведет и выведет; в чернила по маковку окунется и сух выйдет, и чист - и еще, гляди, паче снега убелится. А уж как пристава своего закрутил - малина!.. Таким смиренством и чистотой перед ним форсит, что тот и по гроб жизни своей в том убеждении скончает, что Кузька Герасимов - воплощенная честность и добродетель!.. Так, брат, ловко прикидываться умеет!.. Тонко ведет дела свои, бестия, очень тонко! Пристав-то его молодо-зелено еще, к тому же из правоведских, а этот орел-чиновник, ну, и, значит, знает подход! Кусай его, кто хочет, как орех на зубах - в три века не раскусишь, что он за человек есть, - столь это умеет тонко честностью своею прикидываться, потому - мозги!'

Действительно, мозги у жареного Пройди-света отличались каким-то особенным канцелярски- крючкотворным устройством и весьма тонкою сметливостью, которая собственно и помогала ему очень успешно разыгрывать роли честного, добропорядочного, надежного и неподкупного чиновника в глазах тех, перед кем, по его соображениям, таковые роли надлежало разыгрывать.

Когда пристав так внезапно, во время келейного разговора своего с Бероевым, потребовал к себе следственное дело о его жене, орел-чиновник собственноручно понес его в кабинет своего непосредственного патрона.

- Там просят справочку одну, - начал он, вручив приставу бумаги и называя одно из текущих дел, - оно, я знаю, у вас на столе находится... Позвольте мне переглядеть, я в зале на минутку присяду, чтобы не мешать вам... поищу там себе...

И, взяв со стола целую кипу бумаг, Пройди-свет удалился в смежную комнату, приперев, ради благовидности, и дверь слегка за собою. Близ этой двери он, как бы ненароком, поместился у столика и навострил уши: ладно, все как есть дочиста слышно, что говорится, а этого только ему и требовалось.

После трех часов, едва следователь кончил свои занятия и уехал куда-то, Кузьма Герасимович Герасимов, вместо того чтобы отправляться в недра семейства своего и садиться за мирную трапезу, махнул на извозчике к Полиевкту Харлампиевичу Хлебонасущенскому.

- Что скажете, батенька? Нет ли чего хорошенького? - озабоченно усадил его великий юрист и практик, прочтя на физиономии оборотня нечто такое, что ясно говорило, будто приход его неспроста и непременно заключает в себе какую-нибудь мерзопакостную закорючку.

- Да все помаленьку двигается... А вот - арестантка наша чуть не повесилась нынче, - пробурчал тот сквозь зубы, напуская на себя соответственную мрачность.

Физиономия Хлебонасущенского изобразила вопрос и холодное удивление.

- Однако не совсем ведь, чтобы уж до смерти? - присовокупил он.

- Помешали, - сообщил письмоводитель, - вовремя захватили, потому - в этот самый момент к ней муж приехал... И я вам скажу, тонкая-с иголка, муж-то ее, может, еще и другой какой оборот в деле выйдет.

- А вы разве слыхали что? - с живым интересом перебил Хлебонасущенский.

- Нет-с... я только так, между прочим, - уклонился Пройди-свет, крякнув в руку и созерцая карниз потолка.

Но великий практик сразу уже ронял, что дело тут вовсе не 'так' и не 'между прочим', а что Пройди-свет только фальшивые траншеи ведет, потому душа его некоторого елею жаждет и требует необходимой смазки.

- Славная у вас квартирка! - снова крякнув, начал оборотень.

- Н-да-с, квартирка так себе, ничего, живет понемножку.

- Отменная-с... Ведь это, поди-ко, даровая у вас, по положению следует в княжеском доме?

- По положению... А что?

- Нет, я только так это... к тому веду речь свою, что необыкновенное счастье в наше-то трудное время казенной квартирой заручиться.

- А у вас разве не казенная?

- Пользовался прежде, но семейство меня удручает: каждый год почти приращение... Ну, и темновато стало, на вольную пришлось перебираться... А уж это что за житье на вольной! Звания того не стоющее... К тому ж и жалованье наше маленькое... Трудновато жить, по нынешнему-то времени, трудновато-с!..

- А вы бы приватных занятий каких-нибудь искали себе! - в виде благого совета попытался увильнуть Хлебонасущенский.