Она вздрогула ознобливо. Подняла к священнику лицо. Испуганно хотела промолвить слово – и не могла.
Он наложил теплую ладонь на ее скривленные в муке губы.
– Тяжко поведать – не ведай, – глубоко вздохнул. – Я тут всякого нагляделся. Людей исповедал, а они потом, после исповеди, шли и руки на себя накладывали. Сам-то я... разного хлебнул. Меня тут и кинжалами пыряли... и в мешок сажали, топить хотели в реке, и выкуп за меня просили. И жена у меня третьего скинула, от горя да от скудной пищи – и померла. А я вот живу. Не всякого Бог вовремя спасает. Но всякого на Страшном Суде к Себе призовет. Молись. Любишь кого?..
– Люблю, – выдохнула она тяжело.
Он глядел на ее затылок, жалко и скромно повязанный черной муаровой тряпочкой, подобранной, видно, чтоб не стыдно было пойти в церковь и прикрыть от греха голову, как то апостол Павел предписал женам, где-нибудь на городской свалке, в мусорных коробках.
– И люби всегда, – горько и глубоко, еще раз, вздохнул старик. – Люби. Любовь – одна-единственная драгоценность на земле. Все прейдет, моря высохнут, горы сдвинутся, народы промчатся и изникнут, а любовь не прейдет. Ступай с миром.
Она встала со скамьи, не поднимая глаз, поцеловала жилистую руку шан-хайского священника, вышла из храма шатаясь. Ее щеки горели. Голова сильно кружилась. Может быть, она и в самом деле была больна.
БАШКИРОВ
Они возникли из серой тьмы дрянного русского квартала, как призраки.
– Ты, Сяо Лян! – хрипло, сквозь зубы выдохнул по-русски наждачно скрежещущий голос. Запахло хорошим раскуренным табаком. – Бери ее слева, я справа. Товар что надо.
Тот, с трубкой в зубах, цепко и больно схватил ее за руку, заломил запястье ей за спину. Его китайский напарник ловко взнуздал ее, чтоб не кричала и не кусалась, грязной кожаной конской сбруей.
– Ого, вся горит! У нее жар!
– Шатайся больше по ночным трущобам, барышня, – издевательски процедил через стиснутую в зубах трубку щеголеватый бандит. – Допрыгалась. Одежонка на тебе не первый сорт. Ну да ладно. Это поправимо. Вот мордочка что надо. А то Сю Бо залавливал мне все каких-то китайских доходяг. Эта – белая. Благоро-о- о-одная. – Он ткнул ее дулом револьвера в бок, и она застонала. – Почем нынче креветки на рынке, торговочка?
И захохотал – оглушающе, обидно, разевая смрадную зубастую пасть, отведя от плеча свободную руку с трубкой, в то время как двое других, Сяо Лян и Сю Бо, вталкивали ее в кургузое черное авто, насквозь провонявшее дымами сандала, табака, духом потертых кож и пьяной блевотины.
Китайцы не скупились на подзатрещины ей. Она изворачивалась, кусала кожаный ремень, продетый ей меж зубов, сверкала глазами. Черные пряди упали ей на мокрый лоб.
– Ну, ну, скажи что-нибудь, овечка! – грохотал русский бандит. – Помолись нашему Господу! А хочешь, и жирному здешнему Будде! А хочешь – мне! – Он уселся за руль. Повернул коротко, модельно стриженную бобриком голову с оттопыренной нижней губою к ней, корчащейся в костистых руках китайцев на заднем сиденье. – Ты будешь молиться мне, поняла?!
– Господин Башкиров, куда ехай?.. Сразу главная фанза или?..
– Или, – процедил бандитский король сквозь прокуренные зубы, крутя руль и направляя авто в сторону усыпанного яркими фонарями, ослепляющего роскошью, гуденьем и великолепьем шан-хайского центра. – Она грязная и плохо одета. Ее надо помыть хорошим мылом... шампунем французским. Выбрать ей тряпки. Надушить духами «Коти». И внятно разъяснить, что к чему. Я снял номер в отеле «Мажестик».
Один китаец наклонился к ней поближе, к затравленному ее лицу. Ударил ее грязным пальцем по носу.
– Ого, как сверкай глазка, господин!.. – просюсюкал, прошипел. – Такая птенчик показай высши класс!.. Высока полет летай буди!..
– Поживем – увидим, Сю Бо. – Руль влево, руль вправо. Бросок взгляда на лежащее позади женское тело. – Я видывал много баб. Я ни с одной не сработался. Они то бежали, то влюблялись в того, в кого не надо, то себя убивали. Может, с этой мне повезет.
Шины шуршали. Щеки горели. Гул в голове ширился и рос. Жар вздымался красной, жуткой цунами. Жар поднялся над ней, взмахнул огненным крылом и захлестнул ее всю, целиком.
Торговцы драгоценными наркотиками, как же вы глупы. Как вы не понимаете, что я на вас не буду работать. Будешь! Удар в печень. Адская боль. Не бойся, по лицу мы тебя бить не будем. Мы сохраним твою красоту для потомков. Какая у тебя глупая стрижка, Башкиров. Ты думаешь, ты красавец? Владыка шан-хайских притонов?! Да твои бандиты ненавидят тебя. Они заложат тебя и продадут при первой возможности. Ты будешь перевозить в панталонах дорогое зелье! Ты будешь шпионить за теми русскими, которых мы укажем тебе. Ты же не понимаешь, что мы тебя сломаем. А хочешь, кляча, в подпольный бордель?! Я там уже нажилась, благодарю покорно. Ну, поживешь еще. Попируешь. Эй, Чжурчжэнь, потише!.. помягче дави... если на ней расцветет хоть один синяк, я убью тебя... Она мне нужна хорошенькая и беленькая. Больно костлява, господин!.. Кожа да кости!.. Я ее откормлю. Но после того, как...
Ты будешь!..
Не буду. Я хочу умереть. Убейте меня сразу.
Давай иглу, Сю Бо. А ты что встал, как баран, идиот, мул недорезанный?! Позовите Архангельского и Чеснокова. Они с ней справятся. Задери ей рукав!.. У нее уж вместе кофты – лохмотья, господин. Она плюется! Зачем мы сняли с ее рта сбрую! Она прокусила мне палец, господин!.. Тупица. Гляди, как надо. Это же не крокодил, а женщина.
Потная ладонь на ее лице. Острые пальцы с искусно заточенными китайским ножичком ногтями – против ее глаз. Одно движенье – и пальцы вонзятся в глаза, выдавят их. Ее зренье. Она еще хочет увидеть тебя. Где ты?! В голую руку по рукоять всаживается железная боль. По жилам поднимается лиловый огонь. Лицо горит. Руки горят. Ее мозг горит, воспаленный, волосы объяты пламенем, огонь встает жуткой короной вокруг головы. Огненный, терновый венец. Христос терпел и нам велел. Из покрывала тумана, из дыр китайского атласного богатого покрывала, изношенного донельзя, слышится скрежещущий голос: ну как? Ты решилась?! Ты будешь нашей карманной собачкой?!
Собачки, Иэту, Хитати...
Тьма...
