всех столов, кресел, люстр, гардин, занавесей, зеркал были спрятаны желтые свечи, и горели печально и жутко, струили тяжелое, темное золото похоронных позументов. Почему не играют похоронный марш? Тяжелый, густой, золотой... Публика за столами чокалась рюмками и бокалами, мужские руки откупоривали шампанское, игристые струи вытекали из серебряных горлышек на крахмальные скатерки, пена выхлестывала из тонкогорлого богемского стекла. Башкиров ее сегодня не ждет. Он ждет ее, как всегда, рано утром. Зачем по Шан-Хаю так много рикш рано утром шныряет!

– Мадам, еще вина возьмем?.. да вы пьяны, моя дорогая... и это так прелестно... я в Вавилоне сколько мотался по ресторациям, таких прелестных амурезок еще не видал...

Вот как. Он принимает меня за ресторанную девочку. А кто я такая?! Я – она и есть. Это вам только кажется, господа. Я еще покажу вам дрозда, господа!.. и щегла... и павлина... Я сама павлин, господа, и меня похитили из Вавилонского зоосада – ведь здесь, в Шан-Хае, нет ни у кого таких ярких хвостов, таких золотых перьев, таких сапфировых глазков, таких изумрудных разводов и узоров на крыльях!.. А как я летаю, господа!.. о-о!.. не угонитесь за мной... Небо прорезаю, как яркая комета... говорят, комета – к большому горю, к гладу, мору и землетрясеньям...

Русый вавилонец смотрел на нее, хмельную, маслено поблескивающими глазами. Щелкнул пальцами: бой, гитару сюда! Мадам поет, играет?.. Мадам и поет, и играет!.. Лучше всех на свете!..

Она сцепила неверной рукой гитарный гриф и, с трудом поднявшись из-за стола, шаткой, плывущей походкой, покачиваясь, подбрела к бородатому мужику и уселась ему на колени. Подтянула гитару к подбородку. Вздохнула прерывисто.

Так вздыхают дети после плача.

– Потерпи меня на коленях своих... я не тяжела?.. я спою тебе, чижик, нашу прекрасную песню... нет, лучше романс... за душу берет...

Она ударила по струнам наотмашь. Потом склонила лицо близко, близко к гитарной деке и стала ласково, томно перебирать серебряные и медные натянутые жилы, поворачивая ухо под завитком локона к изящно вырезанным эфам, вслушиваясь в журчанье скорбных звуков, тонувших в ресторанном гаме, застольном бормотанье и пересмешках.

Струны рокотали. Руки пылко бегали по черному грифу, судорожно сцепляли его, гладили маленькую краснолаковую гитару. Голос взлетал высоко, высоко – выше тускло горевших желтых люстр, выше облаков табачного сизого дыма, томил стосковавшиеся сердца, выдавливал из глаз, всласть насмотревшихся на все жестокости мира, бедные, нищие слезы. Голос падал, опускаясь до мурлыканья, растворяясь в шепоте, во вздохе. Опять взмывал ввысь – белым журавлем.

Мужчина, на коленях которого сидела поющая женщина, замер. Не шевелился. Он боялся спугнуть то, чему не знал имени.

Блестящий шан-хайский ресторан фешенебельного отеля «Мажестик», со всеми люстрами, подносами в руках официантш и боев, со всеми веерами в руках дам и сигарами в зубах господ, плыл и клонился, гудел и гремел, хохотал и восклицал, обольстительно нашептывал на ушко вздор и жестко глядел глаза в глаза, стряхивая пепел в яшмовые пепельницы, и желтое мрачное золото равнодушно обнимало всех, и никому дела не было до звенящего тоской и красотой изумительного голоса, прорвавшего преграды и плотины, разбившего в одночасье стены своей тюрьмы.

Мужчина во фраке, в манишке свежее снега, высокий и угрюмый, похожий на волка, остановился перед ее столиком. Слушал.

Она не смогла допеть романс до конца – стала коверкать слова, забывать. «Ах, пьяная!..» – извинительно махнула рукой.

Мужчина во фраке наклонился к ней, бережно вытащил инструмент из ее ослабелых рук. Погладил ее по голове. Чалма со страусиным пером свалилась с ее макушки в чашечку с кофе.

– Позвольте, – почтительно склонил он голову. – Я давно не слышал ничего подобного. Тем более в Китае. Да и в Европе, и в Новом Свете такой голос – редкость.

Она перестала обнимать кряжистого мужика за шею, нехотя сползла с его колен. Господи, какой-то... подкрашенный артист!.. Фрачок, галстучек-бабочка-крапивница... Что он к ней прицепился... иди себе своей дорогой, никого не трогай... ну, поет и поет баба в ресторане... налей-ка лучше еще вина в бокал, русоголовый... выпьем за Россию...

Артист с лицом волка крепко взял ее за руку. Она вздрогнула.

– Не изволите ли вы, обладательница столь чудесного, редкого голоса, пройти со мною в мой номер?.. я квартирую здесь, в «Мажестик», нам никуда не придется ехать... прошу вас!.. я желаю с вами серьезно поговорить...

– Знаем мы эти ваши разговоры, – злобно кинул кряжистый, с шумом, резко отодвинул кресло и вскочил, разъяренный. – Что у меня из-под носа дамочку уводишь, господин хороший?!.. постыдился бы!.. Эй, зовите сюда метрдотеля, жаловаться буду, что за нравы, поведенье ваше недостойно русского дворянина!.. мадам, неужели вы с ним пойдете, оставайтесь, я же не хуже, а только лучше, мы с вами повеселимся вволю... погудим, как пожелаете...

– Я ничего не желаю, – сказала она и томно повела большими, налившимися беспросветной чернотой глазами вбок, вдаль. Белки хрустально блестели, плыли в мгновенных пьяных слезах. – Я ни о чем не жалею. Я не хочу ничего. Оставьте меня все! – вдруг грубо закричала.

Человек с лицом волка осторожно, как фарфоровую вазу, взял ее под локоть, слегка приподнял. Его внимательные длинные, египетские, чуть подведенные, в гриме, глаза дотошно ощупывали черты ее много говорящего лица, вникая в ее невидимую, неведомую ему жизнь, запоминая, изучая.

– Мадам!..

Она слабо, хмельно улыбнулась, и улыбка вышла кривая, как китайский крестьянский серп.

– Лесико.

– Это не имя. Это собачья кличка. Впрочем, в нем есть нечто грузинское. Вы не грузинка, мадам?.. Вы не из рода Багратиони?..

На дне шан-хайских рестораций запросто можно было узреть представителей древних царских, княжеских, дворянских российских родов – опустившихся, искуренных, спившихся, просящих подаянье, бьющихся лицами о неряшливые, после трапезы, дубовые ресторанные столы в припадках невыносимой ностальгии. Нет, эта девочка не картвело. Хотя ее смуглость, чернота глаз и бровей... скорее тут затесался Восток, тюрки, татары, цыгане... впрочем, возможно, она действительно наполовину яматка или китаянка.

– Я не из рода Багратиони, – с трудом, пьяно произнесла она и хотела гордо пойти прочь от стола и от надоевших мужчин, но равновесье изменило ей, и она пошатнулась и чуть не упала.

– Ваша чалма! – Человек-волк выхватил шапочку с пером из кофейной чашечки и нахлобучил ей на темя. – Обопритесь на мою руку, мадам. Идемте. Я вас не обижу. Все и вправду очень серьезно, поверьте мне.

Кряжистый, скрежеща зубами, насупившись, пыхтя, проводил удалявшуюся медленно пару фосфорно горящим взглядом. Женщина запрокидывала голову, хохотала. Что он такое брешет ей, что она бьется, исходит хохотом?! Нет, ему точно не везет. Уродился такой. В кои-то веки захотел поразвлечься здесь, в ненавистном Шан-Хае... погулять, доброго вина попить, с дамочкой посидеть... и, может быть, даже и полежать... обскакали!.. Вишь, хлыщ лощеный, из актеров, знать...

Длинный, как жердь, человек во фраке, такой высокий, что сам боялся своей высоты, вел красивую пьяную молодую даму в черном платье с наглым разрезом по гудящему, сверкающему огнями залу.

– А вы смотритесь, парочка!.. – разухабисто крикнул с одного из накрытых столов бравый господин с заткнутой за воротник камчатной салфеткой, взмахивая рукою с зажатой в ней серебряной вилкой с наколотым на зубья огурцом. – Гляди-ка, Маня, вот подобрались, как ладо с ладой!

– Кто это, mon cuisin? – тонно, в нос спросила его визави, быстро, как мышка, жующая стебельки спаржи, прихлебывая сок манго из узкого бокала.

– Это?.. да это же наш знаменитый певец Вельгорский, он здесь поселился, в Шан-Хае, и не теряется – разъезжает по всей Азии и Европе, и в Америку уже сплавал – шторма в океане не боится, уважаю!.. и