– Садись. Садись вот сюда. Ближе к камину.

– О, у вас в номере камин?.. какая прелесть!..

– Говори мне «ты». Мы же с тобой оба русские. Оба несчастные.

Она, потихоньку трезвея, беря со стола, с заботливо придвинутого к ней подноса очищенные мандарины, кусала и обсасывала дольки, выветривая острым духом яркого фрукта хмель.

– У тебя замерзли ноги?.. сними туфельки... я погрею тебе ступни...

Он опустился на одно колено и благоговейно снял с ее ноги черную лаковую туфлю. Погладил щиколотку, пальчики.

– О, сколько изящества в тебе... Ты изысканна сверх меры. Ты аристократка?.. только не ври мне. Мне бесполезно врать. Я гипнотизер. Я все вижу насквозь.

Глаза его смеялись. Она засмеялась тоже, заталкивая в рот мандаринную дольку, и пошевелила зазябшими пальцами ноги.

– Не стойте на ковре у моих ног!.. я не знаю вашего имени...

– Мое имя завтра тебе скажут афиши.

– Я не могу ждать до завтра! Сегодня я вас как-то ведь должна называть!

– Вельгорский.

Она непонимающе пожала плечами. Понюхала пропахшие мандарином пальцы.

– Просто Вельгорский? И все? А если ласково?..

– И многих ты... этак ласкала?..

Она вытерла ладони о юбку, встала – на один каблук; снова чуть не упала.

– Попрошу вас!..

– Сиди, сиди уж. У меня простое имя – Александр. В Грузии, давно, меня называли Сандро.

– А кто вы такой?

Он поднялся с полу; подошел к высокому окну, приспустил шторы, подобранные полулунными сборами наподобье фижм мадам Помпадур. Задумчиво обернулся к черненькой ресторанной халдушке.

– Я? Артист. По мне не видно?

Она, облокотившись на стол, жадно разглядывала его лицо.

– Да, вот вижу краску... чуть-чуть, на щеках... и глаза чуть подведены к вискам!.. А вы, случайно, не...

Она закраснелась, нахмурила лоб. Он довольно, облегченно засмеялся.

– Дурочка. Это грим. Я певец. У меня только что, недавно, нынче вечером, было выступленье в Императорском дворце. Я даже фрак снять не успел, и грим не смыл. Ох, какой там прием был!.. жена Императора на тебя, кстати, смахивает сильно. Вы не двойники?..

Она пожала плечами.

– Артисты... все такие смешные?..

– Я рад, что я развеселил тебя. И хмель из тебя повыходил. И мандарины ты съела. А теперь поговорим как следует.

Он сел снова на пол, на ковер перед камином, к ее ногам. Оранжевые, алые, малиновые блики ходили по его, по ее лицу. Огонь!.. Костер. Она вспомнила свой сон, свой бред. Она в огне не горит, в воде не тонет; найдется ли когда-нибудь на свете тот, кто разложит костер лишь для нее и сожжет, дотла испепелит ее?

– Зачем вы там сидите... встаньте!..

– Не мешай мне. Мне так удобнее. – Он, распахнув фрак, ослабив хватку галстука, придвинулся к ней, прислонился спиной к ее нагревшемуся у огня, выпуклому под черной тканью бедру. – Деточка. Слушай меня хорошенько. Мне неважно, где я тебя подобрал – в ресторане, на свалке, на рынке, во дворце. Мне это совсем неважно. У тебя потрясающий голос. На твоем голосе можно делать деньги. Много монет. Много бумажек. Ты хочешь хорошо жить?! Ты любишь петь, скажи?!

Он закинул к ней голову, взял ее руку и больно сжал ее. Хворост трещал в камине, искры летели золотой половой, обсыпали их, сидящих, как конфетти в Рождество.

– Я... – шепнула она смущенно, задыхаясь, – я никогда и не пела, вот в чем дело. Я научилась петь совсем недавно... может быть, вчера...

– Милая! – Он развернулся к ней всем телом, покрыл пылкими, сумасшедшими смешными поцелуями ее теплые, пахнущие мандарином руки. – Перестань врать! У тебя оперный голос! Ты поешь лучше, чем Варя Панина! Чем соловей Нежданова! Где ты училась?! Кто тебя выгнал на улицу, скажи?!.. когда началась эта проклятая Зимняя Война...

– Когда началась Зимняя Война, – голос ее сразу стал сух и холоден, – я была далеко отсюда. И мне было не до песен.

Он помолчал. Вытянул руку, стащил со стола туго скрученную сигару, раскурил. Запахло терпким, ядовитым дымом. Она закашлялась.

– Как же это вы певец, а курите.

– И курю, и пью, и все что угодно. Да, и девочек люблю! – крикнул он разудало, и в глазах его заплясали огни, скрещиваясь с карнавальными каминными огнями. – Я не хочу слушать твои истории. Они мне неинтересны. Твоя жизнь – это твоя жизнь. И больше ничья. – Он помолчал, затушил сигару. Положил голову ей на колени, как пес, как большой зимний волк. – Я хочу поцеловать тебя, но я в гриме. Ты не возражаешь, если я пойду в ванную комнату и приму душ?

Она следила остановившимися глазами, как он сначала уходит в ванную, потом возвращается оттуда – в полосатом длинном, бьющем по пяткам роскошном халате, с начищенными зубами, с хорошо вымытым румяным лицом, – а лицо-то, Лесико, гляди, уже не первой свежести, резкие морщины бегут по нему вдоль, по щекам к подбородку, шутка ли, каждый вечер накладывать на себя слои краски, распеваться, потеть, мерзнуть, репетировать, выучивать партии, скакать по сцене, как козел, перевоплощаться, влезать в шкуры разных людей, подчас даже ненавистных, и всех их любить, и петь их голосами, и дышать их душами, и жить их жизнями, и умирать их смертями. И, когда ты умираешь, тебя вытаскивают со сцены, бездыханного, и прыскают на тебя за кулисами нашатырем, чтоб ты очухался, и ты поднимаешься, кряхтя, мертвый, и мертвый выходишь на сцену, и кланяешься, и улыбаешься мертвой красной улыбкой, прорезающей белые мертвые щеки, и к твоим ногам летят жалкие и пышные букеты цветов, завернутые в прозрачную вощеную бумагу, и стукаются об твою мертвую грудь, а ты все кланяешься и кланяешься, и публика вопит от восторга – он умер и воскрес! Он наш! Он Бог! Он Дьявол! Он артист! Он владыка! Он – наш голос: мы немые, мы молчим, а он – горланит, орет, глаголит! И мы, это мы слышим его! И он поет для нас, потому что мы, это мы его покупаем! И он стоит наших денег! Еще! Еще! Браво! Бис! Спой нам еще на бис! Мы купили это право!

– Ну что? Не так уж юн?.. – бодро спросил Вельгорский, похлопывая себя по гладко, в честь дамы, выбритым щекам. – Пустяки. Тебе со мной будет хорошо.

Его неприкрытый, детский цинизм умилил ее, и она улыбнулась.

– До чего прелестная у тебя улыбка! – крикнул он, встряхивая мокрыми волосами, и пропел, шутливо кланяясь, согнув торс и колено в церемонном реприманте: – «Дай руку мне, красотка, тебя боготворю я!..»

– А ложе? – Ее улыбка, взойдя, остановилась на побледневшем лице. – Ложе у артиста готово?.. свежие простыни... брызги лавандового масла... и чтоб матрац не скрипучий, и пружины в бок не стреляли... Я столько навидалась их во всю свою жизнь!.. этих постелей... Вам со мной поэтому будет...

Она пошла, пошла, неверным шагом побежала к двери. Обернулась, морщась: