мягкого камня. Плошку наполняли тюленьим жиром, в нём плавал фитиль — сплетённые волокна мха.

Света плошки давали мало, но привычка позволяла людям различать даже мелкие предметы и работать. А тепла от них хватало: Рори с удивлением увидел, что обитатели землянки сидели на лавках или ходили по шкурам, застилавшим пол, голые, в одних набедренных повязках (эскимосы называли их «натит»). Да, воздух нагревался в достаточной мере и не только день и ночь горевшими лампами, но и людским дыханием.

И что это был за воздух! В нём смешивались чад и копоть, запахи промозглого тюленьего жира, горелой рыбы, вовек немытых человеческих тел… Первое время Рори дышал с трудом, но потом притерпелся.

Рори подвели к тщедушному старику с морщинистым жёлтым лицом, с глубоко запавшими глазами, с седыми волосами. Он сидел на почётном месте в глубине жилища, и из всех обитателей землянки на нём одном была накидка из бобровых шкурок с нашитыми снизу бобровыми хвостами. По этой богатой одежде можно было судить о высоком положении старика.

Вслед за Паоком и Рори в землянку пробрался Теап, дюжий мужчина, который возглавлял маленький отряд, полонивший Рори. Согнувшись перед стариком в почтительном поклоне, Теап сделал нечто вроде доклада, то и дело показывая рукой на юного норманна: видимо, излагал историю похода.

Теап замолчал, и на морщинистом лице старика выразилось злорадное торжество. Он заговорил на ломаном норвежском языке:

— Моя — Глим, моя — вождь этот большой народ… Белый люди — слабый, иннуит[104] — сильный. Иннуит бери плен белый люди, хе-хе-хе…

Впоследствии Рори узнал, что Глим провёл несколько лет рабом у гренландского поселенца, кое-как выучил норвежский язык, а потом ему удалось сбежать на украденной у хозяина лодке. Этим Глим заслужил великое уважение своего племени и добился звания вождя.

Хвастовство старика возмутило Рори.

«Были бы мы вдвоём с дядей Лейфом, — подумал он, — вот бы вы завертелись!.. Как зайцы побежали бы от нас!..»

Но сразу, с первого же слова, ему не захотелось обострять отношения с вождём, и он вежливо приветствовал его и даже выразил восхищение его нарядом. Глиму понравилось поведение пленника, и он одобрительно захихикал.

Тем временем на низком возвышении, заменявшем стол, появилось угощение: морошка на тресковом жире, медвежье мясо, юкола.[105] Проголодавшийся Рори отдал честь всем этим яствам, уплетая их за обе щеки. Ещё в дороге он решил как можно скорее вжиться в обычаи пленившего его народа, заслужить доверие и теперь приступил к исполнению принятой на себя роли.

Хозяева не отставали от Рори, в землянке только и слышалось усердное чавканье. Женщины подставляли блюдо за блюдом, и всё быстро исчезало в голодных желудках.

Так начались для Рори постылые дни плена.

Рори понимал, что теперь, зимой, бегство из эскимосского становища невозможно. Без запаса провизии, без оружия, без лыж ему не удалось бы одолеть снежные просторы между стойбищем скрелингов и Торгильсдалем. И где он, этот Торгальсдаль? Рори смутно представлял себе, что посёлок белых где-то на севере, но если даже ему удастся вырваться из плена и направить туда путь, то скрелинги с собаками быстро его нагонят. И он решил ждать до лета. Только летом, по морю, можно осуществить бегство.

Эх, если бы захватить лодку! Тогда коварные скрелинги узнали бы, чего стоит на море Рори Эйлифсон.

Рори пользовался полной свободой в эскимосском посёлке: его похитители, как и он сам, прекрасно понимали, что убежать ему невозможно. И юный норманн, проводя свой план, бродил по землянкам, знакомился с их обитателями. В становище насчитывалось до двухсот человек, они ютились в полутора десятках землянок. Как с гордостью говорил Глим, его «народ» был самым большим в этих краях.

Днём посёлок оживляли ребятишки. Они, как меховые шарики, перекатывались из хижины, в хижину, а не то носились с горки на санках, полозья которых делались из моржовых клыков. Играли ребята только в охоту. Одни изображали тюленей и ползли по снегу, другие бросали в них «гарпуны» — заострённые палки. И Рори поражался, как метко попадали в цель «гарпуны». Да, здесь с самого малого возраста развивались уменья и навыки, без которых невозможно прожить в этих суровых условиях.

Рори удивлялся, как целесообразно устроили свою жизнь скрелинги.

Землянки? Тесно в них, душно, воняет. А попробуй построить дома на европейский лад при здешней погоде. Да из них будет выдувать тепло так, что никакого топлива не напасешься. И Рори стало представляться, что дядя Лейф поступил непредусмотрительно, поставив в Торгильсдале деревянные избушки. Он вспоминал, как ежились люди под утро в насквозь промерзшем господском доме. А здесь? Скрелинги сидят в своих землянках голые, и хоть бы что!

А их каяки, такие верткие и неудобные на вид? Казалось бы, лодка европейца неизмеримо удобнее и надёжнее. Но ухитрись, выровняй её, опрокинутую набежавшей волной. А если каяк скрелинга, перевернулся и сам хозяин очутился в воде вниз головой, он выравнивает каяк одним движением двухлопастного весла. При этом в суденышко не попадает ни капли воды, его верх закрыт кожей, обтянутой вокруг пояса гребца.

Рори восхищался удобством эскимосской одежды. Люди надевали на голое тело тимиак — фуфайку из птичьих шкурок пухом внутрь, лёгкую и замечательно теплую. Тимиак оторачивался вокруг кистей рук и шеи полосками собачьего меха, плотно прилегавшими к коже. Поверх этого надевалась рубаха из выделанной тюленьей шкуры — аморак. Тёплые штаны и высокие сапоги — камикер — дополнявшие одеяние, тоже шились из тюленьих шкур.

Иголки у мастериц были из рыбьих костей, а нитками служили специально обработанные песцовые жилы. И как ловко управлялись швеи с этим «натуральным хозяйством» при тусклом свете жировиков, при ребячьем гомоне, при возне собак, дравшихся из-за брошенных на пол костей…

Женская одежда в точности повторяла мужскую, только отличалась украшениями — оторочками и вставками из цветного меха, бусами, ожерельями.

Во время дальних переходов женщины укладывали грудных детей в амаут — рубаху с большим меховым карманом на спине, где ребёнку было тепло и уютно.

Так всюду и во всём видел Рори проявление великой целесообразности, выработанной тысячелетней борьбой за существование.

Самым большим строением в стойбище был кажим — место для собраний всего племени, для пиров, для поминовения умерших. Этот кажим был в десять раз обширнее семейных землянок, выше и чище, в нём даже было окошко, затянутое тюленьим пузырем, через которое внутрь попадал дневной свет.

Через месяц после прибытия в становище Глима, когда Рори уже сносно говорил на языке скрелингов и понимал их речь, ему пришлось наблюдать церемонию заклинания пурги. Пурга выла и кружилась над береговыми холмами, над застывшим морем и не давала возможности людям выйти на охоту.

Запасы продовольствия в хижинах стали истощаться, приходилось ограничивать себя в еде. И тут Рори убедился, сколь велика была сила родительской любви у этого, казалось бы, малочувствительного племени. Детей кормили в первую очередь, им отдавали самое лучшее из того, что ещё сохранилось в кладовых. Утешая плачущего ребёнка, мать нежно обнюхивала его: это заменяло у неё поцелуи.

А пурга всё шумела, шторм взламывал прибрежные льды, тюлени ушли далеко от берега, звери попрятались в снегу. И тогда за дело принялась шаманка.

Религиозные верования эскимосов были очень смутны. У них не существовало такой развитой мифологии, как у скандинавов с их богами и полубогами, с великанами и гномами, обитателями подземного мира. Эскимосы верили в духов, живущих бок о бок с ними, и духи эти были по преимуществу злые, от них следовало ожидать одних неприятностей.

Умилостивить злых духов «умели» только сведущие люди — шаманы и шаманки. Они знали заклинания против духов, а если заклинания не помогали, приносили жертвы.

Пурга бушевала, и «помочь беде» взялась шаманка Линга — старая женщина с лицом, точно вырезанным из мореного дуба. В её седые волосы были вплетены перья различных птиц, начиная от