стоит!

— А чего вы хотите? — спросил трактирщик. — Уважать себя или жить?

— Я все потеряю… — сказал Кирай.

— Однако… жизнь-то, хотя бы жалкую, сохраните?

— Они про мою жену говорили… что она потаскуха! — сказал Ковач.

Дюрица еще раньше отошел в сторону. Вернулся к окну и прислонился к доскам. Стоял с закрытыми глазами, сжав губы; лоб собрался морщинами, из раны все еще сочилась кровь. Было очевидно, что про остальных он забыл.

— Ну, как вы там, господин часовщик? — спросил трактирщик. — Опять, как всегда? Рта не раскроете, разве что в полгода раз?

Дюрица не отвечал.

— Который теперь может быть час? — поинтересовался Кирай.

— Не знаю, — ответил трактирщик. — Обращайтесь с таким вопросом к специалисту.

За дверью послышалась шаги, потом скрежет открываемого замка. В прямоугольнике открывшейся двери стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Револьвер висел у него на боку.

Нилашист с засученными рукавами окинул их взглядом:

— Ну, как дела, ворье? Не пере… еще друг друга?

Он переступил порог и остановился возле дверей.

— Живо все отсюда, снова дядя Микулаш пришел!

Трактирщик с трудом поднялся с полу. Дюрица, оставив окно, поспешил к нему на помощь. Ковач отнял ото рта руку и с ужасом смотрел на нилашиста. Кирай побледнел и неуверенными шагами направился к двери. Проходя мимо Мацака, начал было:

— Простите… я хотел…

— Цыц! — оборвал его нилашист.

Трактирщик вышел последним, опираясь на руку Дюрицы.

— Как дела, герой? — поглядел на него Мацак. — Никак присмирел чуток? Тебе даже не Микулаш, а сам Иисус кое-что принес!

Их провели по коридору. Холл освещался с потолка очень яркой лампой. В центре, вблизи лампы, на канате, спускавшемся с прикрепленного к потолку блока, за выкрученные назад руки был подвешен человек, так что лишь пальцы его ног достигали земли. Он был раздет до пояса и весь в крови, грудь изрыта ранами, окровавленное лицо чудовищно распухло, по темени, лишенному волос, из бесчисленных ссадин влажно сочилась кровь, полопавшаяся кожа головы походила на шкуру свиньи, после того как ее опалят. Он молча, размеренно мотал головой, изо рта текла кровавая слюна, и через одинаковые промежутки времени, следуя движениям головы, из горла вырывался клокочущий хрип.

— А вот и дядюшка Микулаш! — объявил Мацак, кивая в сторону подвешенного.

Он подошел и, поддев кулаком за подбородок, приподнял! опущенную голову.

— Все еще сопишь, детка?

Потом кивнул на четверых друзей.

— Погляди-ка, кого дядя к тебе привел!..

Он опустил кулак, и голова висящего снова упала на грудь. И снова начала мерно раскачиваться вправо — влево, вправо — влево… и снова из горла вырывалось ритмичное клокотание, хрип, который уже не складывался в слова.

— Можете полюбоваться! — сказал Мацак. — Только не так, детки! Прошу вас стать в линеечку, как полагается хорошим мальчикам! Вот так, богатыри, оказывается, вы умеете себя хорошо вести!

По задней стене помещения шла наверх, на второй этаж, резная лестница с колоннами. Раздались шаги, лестница заскрипела. Сначала показался блондин-нилашист, а следом за ним человек в штатском костюме, свежевыбритый и причесанный; с легкой непринужденностью шагая по ступенькам, он сходил вниз. Уже дойдя до низу, обратился к блондину:

— Останьтесь здесь, напротив них!

И сошел с лестницы. Прошел совсем близко от висевшего человека. Оба нилашиста вытянулись и замерли.

Штатский остановился в четырех-пяти шагах от четверки, чуть в стороне, чтобы не заслонять висевшего человека.

Нилашист с засученными рукавами выкрикнул:

— Всем смотреть!

Штатский строго взглянул на него:

— Почему вы кричите? В этом нет никакой необходимости. Ведите себя прилично, вы не в кабаке.

Бросил беглый взгляд на четверых людей:

— Перед нами вполне понятливые люди, они поймут вас и тогда, когда вы будете говорить тихо…

Немного помедлив, он кивнул головой:

— Доброе утро!

Дюрица стоял безмолвно, черты лица его были напряжены, глаза закрыты. Остальные не шевельнулись, только Кирай прокашлялся и хриплым голосом, подслеповато моргая, ответил:

— Доброе… утро…

Штатский улыбнулся и кивнул книготорговцу. Потом взглянул на часы:

— Я думаю, вам пора по домам, к вашим семьям! К сожалению, вам пришлось задержаться здесь, вдали от семей, дольше, чем нужно. Насколько правомерным было ваше задержание, этого мне, к сожалению, с полной достоверностью установить не удалось. А тем самым не удалось установить и того, насколько обоснованно то расхождение во взглядах, которое обнаружилось вчера в вечерние часы между вами и некоторыми из моих сотрудников.

Он перевел взгляд на Ковача:

— Во всяком случае, утверждение, будто ваша жена потаскуха, на мой взгляд, не имеет оснований. Никто не может утверждать того, в чем не убежден. Это не допустимо ни с позиций ответственной мысли, ни с точки зрения корректности. А вы, со своей стороны, задумайтесь над тем, что человеку вообще свойственно заблуждаться и делать ошибки, так что никто из нас от этого не застрахован. Пожалуйста, постарайтесь забыть этот эпизод. И вообще — я не хотел бы, чтобы у вас остался неприятный осадок от всего, что произошло здесь с вами вчера вечером. Я понимаю, что об этом нелегко забыть, ведь в конце концов человек рождается свободным, с чувством собственного достоинства. И нет ничего более тяжкого, чем терпеть нанесенное ему оскорбление! Но что делать? Все мы зависим от обстоятельств, которые складываются не по нашей воле и влиять на которые мы не в состоянии. Мы подобны утлым ладьям в бушующем море. Что мы можем? Молчать и мириться с тем, чего нельзя изменить. Хотя, наверное, кто-то мог бы дать и лучший совет простому человеку, чьи желания сводятся к тому, чтобы содержать семью, выпивать свой стакан вина или шипучки, ходить иногда в кино и жить в мире и спокойствии! Только часто ли встретишь того, кто дал бы лучший совет? Да и вообще, нужен ли такой совет? Разве вы все не взрослые мужчины, не свободные и ответственные люди, способные думать собственной головой? С одной стороны, вы с вашими ответственными мыслями касательно жизни, с другой — законы, обеспечивающие всем гражданам свободу, дабы каждый сам решал, как желает устроить свою жизнь, какой этике и каким нормам собирается следовать изо дня в день. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что вы все без исключения действительно хотите только того, чтобы просто жить в мире и спокойствии?..

Он обвел их взглядом. Трактирщик, заложив руки за спину, смотрел в пол. Карай стоял, уронив голову набок и часто моргая, лицо его было бледно. Ковач, прикрыв ладонью губы, смотрел на говорившего. Дюрица не сводил глаз с подвешенного.

Человек в штатском кивнул в сторону блондина:

— Откровенно признаюсь, у меня с коллегой возникли разногласия относительно вашего освобождения. Он считал, что вас выпускать нельзя, а надо убить. Не помню, каким способом — повесить или расстрелять, но теперь все это, слава богу, совершенно безразлично. Мне удалось разубедить его. Со своей стороны я предложил, коли уж представился случай, дать вам возможность доказать вашу порядочность и лояльность. Вы заявляли, что попали сюда по недоразумению, и это, на мой взгляд, не