Кирай погрузился в свои мысли и ничего не ответил.

Потом пересек комнату и остановился у двери. Заложил руки за спину и уставился в пол.

Трактирщик кивнул в его сторону:

— Ведь просил я вас помолчать! — обратился он к Дюрице. — Стоит вам подтвердить, как он начнет над этим раздумывать…

Он окинул часовщика долгим взглядом, потом взялся рукой за его пиджак:

— Небось не думали, старина, а?..

— Что? — очнулся от своих мыслей Дюрица.

— Да что так кончите?..

— Я еще не уверен, что мы так кончим…

— Ну, не будьте ребенком…

Он снова долгим взглядом посмотрел на часовщика:

— Я не хотел напоминать об этом… Ваша супруга за несколько дней до смерти — не сердитесь, что я об этом говорю, — заходила ко мне в заведение посоветоваться с моей женой насчет какого-то рецепта пирожного. Вошла — живот огромный, до родов дня два оставалось, — а я ей и говорю: «Ну, Пирошка, будет мальчик, вот увидите». «Хорошо бы!» — отвечает. «А как назовете?» — спрашиваю. Она говорит: «Я бы хотела Миклошем назвать!» «По отцу, значит?» «Да», — отвечает. «Так ведь один Миклош уже есть», — говорю ей со смешком. А она мне: «Я бы всех их с радостью его именем назвала!» И покраснела, как девочка…

Дюрица молчал. Трактирщик снова приподнялся на локте и закашлялся.

— Кончен бал! — натужным от кашля голосом выговорил он. — Кранты, как у нас говорится.

Дюрица смотрел прямо перед собой.

— Я вас кое о чем спросить хотел, — заговорил трактирщик, снова откинувшись на изголовье. — Захотите — ответьте, не захотите — простите, что спросил… Вы слушаете?

— Да, — ответил часовщик.

Трактирщик повернул к нему голову:

— Вы не знаете, почему нас сюда привезли?

Дюрица посмотрел на него:

— Нет!

— В самом деле не знаете?

— В самом деле не знаю…

Потом прибавил:

— Откуда мне знать?

— А мне всегда казалось, — продолжал трактирщик, — только не обижайтесь на мои слова, — что вы из тех людей, на ком шапка горит. Только не из-за воровства горит, а так думаю — из-за хорошего дела.

— Ошибаетесь! — ответил Дюрица.

— Не уверен…

— Тогда не знаю уж, что и сказать. А зачем вы дразните Швунга?

— Хотелось бы думать, что все именно так, как я ему сказал…

— Вот и напрасно, Белушка!

— В том-то и беда! Я хоть и мелкий, да коммерсант. Мир, по моему мнению, устроен так, что люди всегда что—то отдают и что-то получают! В этом суть! Отдал — получил — вокруг этого все и вертится!

— Это ошибка!

— Едва ли! Я пробовал размышлять об этих скотах, что нас сюда привезли. Будь у них хоть капля ума, они тоже пришли бы к таким мыслям. Ну, отделали нас — так выпустите! Если бы мне потом довелось кого из них увидеть — на брюхе к стойке поползу его ублажать, а расплатиться пожелает — в задницу поцелую, не обижай, мол, своими деньгами! Таким бы правильным придурком заделался — что твой мышонок Микки! А раз так, то какой им смысл нас похерить? Где тут процент с вложенного капитала? Что за прок — избить, а потом кокнуть? Где тут деловой подход?

Кирай, ковыляя, отошел от дверей и остановился у ног трактирщика.

— Может, вы и правы, коллега Бела. В общем, есть вероятность, что нас выпустят!

— Я говорил, надо попробовать! — вставил слово Дюрица. — Что вы теряете?

— Никогда вам уже отсюда не выйти, Лацика! — ответил трактирщик, — Нечего и тешить себя! Не стоит и надеяться!

— Попробовать все нужно! — сказал Дюрица. — Вы ничем не рискуете, если используете любую возможность вернуться домой.

Ковач, не подымая век, заговорил:

— Я пробовал… сказать, что ничего… не сделал! Хотел сказать, чтоб не сердились; если я что и сделал… из-за чего следовало сюда везти, то… это помимо моей воли вышло… Но мне не дали говорить! Слова… сказать не дали… только били да повторяли, что жена моя… потаскуха!

Из-за дверей послышался вопль, разнесшийся по всему зданию. Это был искаженный до ужаса мужской голос, который затем заглох, сменившись стенаниями.

Кирай вздрогнул и привалился к стене.

— Что потаскуха… моя жена… только и повторяли! — продолжал Ковач.

Трактирщик кивнул в сторону дверей:

— Этот наш коллега, слышите… прощения не просил! Он произнес это тихо, чтоб мог слышать один Дюрица.

— Эх, если бы так — попросил прощения, и…

— Даже слова сказать не дали… — повторял Ковач, — только били да обзывали мою жену потаскухой!..

Он отошел от стены, направляясь к Дюрице:

— Вы только что сказали, — начал, он и погладил ладонью лоб, — сказали, не убудет, мол… от человека, если прощения у них попросит? Это вы господину Кираю говорили… А коллега Бела сказал, что тот человек много чего потеряет, то есть такой смысл был у его слов. Вы ошибаетесь, коллега Бела! Человек ради своей жизни на все имеет право! Тут вы ошиблись: когда жизнь в опасности, он обо всем забывает, в нем только инстинкт говорит, приказывает, что делать. Вы… наверное, думали, что… за жизнь честью приходится расплачиваться и тому подобным. Но ведь в таких безвыходных обстоятельствах все это не в счет! Желание человека жить — превыше всего! Вы это серьезно, что если перед ними унизиться, то выпустят? Вы и впрямь серьезно?

— Конечно, он всерьез! — ответил Дюрица.

— Ведь это не грех, — продолжал Ковач, заслоняя губы ладонью, — ведь и бог велел, чтоб человек жил!

— Еще бы, — сказал трактирщик. — Вспомните, Кирай целую речь держал — и асфальт, дескать, вылижешь, если прикажут те, кто может приказывать.

— Это не грех! — повторил Ковач. — Грех, когда человек не все сделал, чтобы спасти свою жизнь. И потому еще не грех, что его к этому принудили…

— Да тут и вообще ничего унизительного нет! — заговорил Кирай. — Человек хочет жить… а тогда все остальное не считается.

— Кабы так… — произнес трактирщик.

— Когда они придут, — сказал Кирай, — я скажу, чтоб не сердились… Не знаю, что я такого сделал, но если это, по их мнению, плохо, то, конечно, они правы, и я не буду больше ничего такого делать, раз им не нравится!

Все молчали. Кирай посмотрел на них:

— Подлец я после этого?

— Нет! — сказал Ковач.

Кирай опустил голову:

— И все-таки я буду подлецом, коли так сделаю! И любой, кто так поступит, — подлец! После этого я себе в глаза взглянуть не смогу. Ведь не что-нибудь теряешь — уважение к самому себе, а это кое-чего