желудке холеной пантеры — познал одно-единственное утешение. Он говорил себе: на мою долю выпала самая несчастная участь. Я жалкий раб, отданный на произвол хозяевам. Меня могут мучить, унижать, Могут выколоть мне глаза, отнять у меня детей, убить жену, бросить самого на растерзание диким зверям — что остается мне взамен? Только одно: сознание, что нет на мне греха! И сдается мне, это самое важное в жизни! Не я причинял страдание другим, а со мной дурно поступали другие! И это очень важно. Если существует для меня утешение, то вот оно! Если есть заслуга — вот она! Если что может принести покой моей душе — то только это! Нет на мне никакого из этих грехов, и думаю, никаких грехов вообще, ибо страдания мои не дали мне стать негодяем! До последних минут своей жизни я остался праведником. И это очень-очень важно! Всю свою жизнь я принадлежал, к великой семье обездоленных и бичуемых, и душа моя осталась чистой, какой ее создал тот, кто сотворил нас всех… И потому это воистину великое дело! Вот так утешал себя Дюдю, и что самое удивительное — в такие моменты действительно чувствовал облегчение!

— Неужели вы разделяете это мнение, коллега Бела! — воскликнул Кирай.

Хозяин кабачка поднял голову:

— А что? Разве Дюдю не был прав? Разве не он — порядочный человек, а остальные — негодяи?

Дюрица поднял палец:

— Не спорьте! Теперь перейдем к Томоцеускакатити… А потом уж и высказывайтесь!

— Да что тут говорить! — продолжал настаивать хозяин кабачка. — По сравнению с этими канальями он просто ангел! Как это он может быть неправ?

— Уж и пошутить нельзя, мил человек?! — покачал головой книготорговец. — Вам-то в этом что за радость?

— Переходим к Томоцеускакатити! — повысил голос Дюрица. — Слушайте, господин Ковач! — посмотрел он на столяра. — Этот Томоцеускакатити вел жизнь, во всем противоположную жизни несчастного Дюдю! Он был правителем, князем, ему повиновался весь Люч-Люч. То, что он был на острове главным правителем, означало, что если на совести хозяина Дюдю было, допустим, семьдесят выколотых глаз и восемьдесят отрезанных языков, то на совести Томоцеускакатити их было, несравненно больше! Еще бы! Ведь во столько же раз он был более могущественным и во столько же раз имел больше рабов; ему принадлежал весь Люч-Люч, принадлежал душой и телом, вместе с кожей и потрохами! Невероятно, сколько всего натворил этот человек! Вы уже можете себе это представить хотя бы по тому, как он отрубил голову тому несчастному. Был, например, случай, когда один из рабов не так поставил на стол тарелку, как от него требовалось, скажем, задел за столовый прибор. Томоцеускакатити только кивнул — и один из телохранителей тотчас увел несчастного и отсек ему голову. Хрясь — и конец! Его наложница как-то чихнула — она уже черт знает сколько времени провалялась голой у ног своего повелителя, — этого оказалось предостаточно, чтобы и ей отрубили голову. В другой раз один из его флейтистов не так исполнил какой-то пассаж, как привык Томоцеускакатити, взмах руки — и конец песне, несчастного флейтиста тут же колесовали. Думаю, из этого уже ясно, каким повелителем был Томоцеускакатити! Достаточно сказать: никого не проклинали так, как этого парня! Оно бы и ладно, если бы в этой истории не было одной детали. Но детали весьма примечательной. Томоцеускакатити был убежден, что он самый порядочный человек на свете! Таким считала его и мать — пока он ее не обезглавил, — таким считали его и дети. Всякий раз, когда он повелевал отрубить кому-нибудь голову или вырвать язык, его мать — пока была жива — так поучала своих внуков, то есть детей Томоцеускакатити: смотрите и берите пример с вашего папы, тогда и вы научитесь себя правильно вести и никто не посмеет сказать, что вас плохо воспитали! Один летописец, которого впоследствии Томоцеускакатити отдал на съедение крысам, записал, что за первые десять лет правления владыка убил или повелел убить девять тысяч шестьсот двадцать четыре человека, среди них четыре тысячи женщин, около шестисот детей, которые состояли при нем для более мелких услуг — массировать ему спину, растирать темя, а остальные — мужчины, старые и молодые вперемешку. Разлучил три тысячи супружеских пар, отобрал у родителей семьсот дочерей и сыновей моложе тринадцати лет. Две тысячи человек ослепил полностью или на один глаз, повелел вырвать тысячу пятьсот языков, в том числе у шестидесяти малолетних. Сжег живьем сто тридцать, посадил на кол семьдесят и распял на кресте тридцать девять…

— Остальное, пожалуй, оставьте себе! — не удержался книготорговец. — Я всегда знал, что у вас извращенный вкус, но никогда не думал, что до такой степени. По-вашему, это случайность — суметь экспромтом наговорить столько гадостей?..

Ковач запротестовал:

— Да ведь это все дело рук Томостики или как его там, господин Дюрица про это только рассказывает!

— Как бы не так! Вы что, не видите, как он смакует?

— Дайте кончить! — взмолился хозяин кабачка. — Так что потом?.. — обратился он к Дюрице. — Какое заключение вы хотите отсюда вывести?

— А такое, — ответил Дюрица, — что, несмотря на все это, Томоцеускакатити не испытывал ни малейших угрызений совести, ибо следовал моральным заповедям своего времени!

— Следовал… чему? — переспросил столяр.

— Морали своего времени! То есть он вырос в такой обстановке и видел вокруг как раз то, что позднее стал делать и сам, а потому все это считал естественным, да ему и в голову не приходило задуматься, правильно ли он поступает. Для него было самым естественным делом считать, что он вправе так поступать, и раз уж он так поступает, то ничего более правильного и быть не может!

— Ну, это уж вы слишком, господин Дюрица! — заявил протест Ковач.

— Но ведь это на самом деле так! В точности так, мастер Ковач…

— Так или не так, — произнес хозяин кабачка, — все равно он был отъявленный подлец и последняя скотина!

Ковач был вне себя от возмущения:

Всякий, кто совершает столько мерзостей и жестокостей, если он только не идиот и не сумасшедший, прекрасно понимает, что делает подлость…

— Ну уж простите, — приложив руку к сердцу, заявил Дюрица, — в наше время у одних на еду не хватает, а у других — собственные автомобили! Придет время, и наши потомки будут говорить: как они могли разъезжать на машинах, когда у других даже приличной обуви и одежды не было! Как им было не стыдно истратить на машину столько денег, сколько другие за месяц получают и то еле-еле концы с концами сводят? Томоцеускакатити и в самом деле чувствовал себя прекрасно, ему и в голову не приходило испытывать какие-то там угрызения совести!

— Значит, он был негодяй! — сказал книготорговец.

— Кто он был? Вы что-то сказали? 

— Он был отъявленный мерзавец, — повторил Кирай.

Ковач поскреб подбородок:

— Прошу прощения… но у меня все-таки несколько другое мнение. Тот несчастный был прав, говоря, что его совесть спокойна, нет на ней грехов, не запятнана она чудовищными жестокостями. А что касается второго, этого вашего властителя, так он был просто скот, а не человек!

— Грязным негодяем, вот кем он был, — сказал хозяин кабачка.

— Пусть так! — согласился Дюрица. — Я, во всяком случае, хочу лишь уточнить, что жизнь свою он прожил спокойно, так как все, что он содеял, в его время считалось правильным, относилось к числу неотъемлемых прав Томоцеускакатити. Насколько сам он считал это право для себя естественным — мы уже говорили… Так он и прожил свою жизнь с чувством полного удовлетворения, душевного покоя, окруженный любовью близких и уважением друзей…

— Хорошенький покой! — воскликнул Ковач. — И хорошенькая беззаботность, если из-за него мучилось столько людей, которым отрезали носы, выкалывали глаза и не давали отдыха, заставляя работать от зари до зари… Ничего себе!

Дюрица извлек из нагрудного кармашка часы и поглядел на циферблат:

— Итак, слушайте! Вам, господин Ковач, дается пять минут, чтобы решить, кем вы желали бы стать — Томоцеускакатити или Дюдю!

— Как так — пять минут? — воззрился на часовщика столяр.