Ветер оставлял следы в песке, взметая крутящиеся фонтанчики и позволяя им опадать песчаным дождем. Истерзанный, пылающий шар коснулся земли, его оболочка надулась — для того лишь, чтобы проволочь его вперед по сыпучему песку, который покрывал скальные гребни. Куан от толчка вылетел из корзины. Леонардо швырнуло в мешанину сети, ноги его запутались в веревках, а шар между тем снова поднялся, волоча за собой жаровню и корзину. За жаровней тянулся хвост огня и искр. Потом она оборвалась, а корзину протащило дальше, но ненамного. В конце концов и она развалилась, ударяясь о камни. Наконец шар остановился. Вздувшаяся ткань опала на Леонардо, и он с бешеной энергией выпутался из веревок и ожесточенно проложил себе путь через нагромождение ткани, лишь в последний момент опомнившись и сообразив, что можно пустить в ход кинжал. Шар горел; обезглавленный силуэт верблюда обугливался у самых ног Леонардо.

Едва он отступил от оболочки, как конные бедуины — те самые тени, которые Леонардо заметил с шара, — бросились на него. Их было десять-двенадцать, все в головных покрывалах и черных плащах из верблюжьей шерсти, лица темные, одежды вонючие и драные; скорее всего, они были изгоями одного из пустынных племен — бенизахр, сердиех или ховейтат. Бежать было некуда, и Леонардо охватил страх за свою жизнь, однако он выставил перед собой кинжал, готовясь, как араб, погибнуть в бою. Что еще ему оставалось? Дать себя зарезать, как зарезали Джиневру? Воспоминания захлестнули его, как волны — тонущего, и он ощутил прилив гнева. Словно его окружали убийцы Джиневры, бандиты и насильники; и Леонардо заберет их с собой в смерть, будет рубить их на куски, пока тьма не сомкнется над ним. Теперь его трясло, но не от страха, во всяком случае не от того, что он привык считать страхом, а от алчного предвкушения, словно здесь, в этом забытом Богом с первых дней творения месте, в этот день, что был ярче и резче, чем бывает в христианском мире, — здесь и сейчас найдено им наилучшее время и место для смерти.

Да и разве не умер он вместе с Джиневрой в ее пылающей спальне?

Разве не было погребальной палаты в его соборе памяти, и едва ли он мог не узнать обстоятельства и миг своей смерти.

Бедуины с криками «Убить во имя Пророка!» кружили вокруг него, рубя ятаганами воздух, но приблизиться пока не осмеливались. Леонардо понял, что они кричат: то был клич войны, клич священного джихада.

Но они, похоже, боялись его не меньше, чем он их. Они приближались к краю догорающей оболочки, низко свешивались из высоких седел, чтобы поразить трепещущую, вздуваемую ветром ткань своими клинками, словно шар был живой сам по себе — огромное чудище, которое следовало убить, пока не убило оно.

Кем же тогда был для них Леонардо? Просто слугой дымящегося монстра?

Когда ветер выдохся и оболочка осела, бедуины повели себя еще более угрожающе. Оставаясь в седлах, они придвигались ближе, покуда копыта коней не коснулись ткани. Когда никакой мгновенной кары не последовало, всадники проехали по оболочке, тесно окружив Леонардо.

— Не джинн ли ты, если смог превратить обычный муслин в чудовище, что летает по воздуху? — спросил высокий бедуин, судя по всему их вожак. В отличие от остальных борода у него была заостренной по арабской моде, и в седле он держался прямо. Щеку его, обрываясь у челюсти, рассекал глубокий шрам.

Леонардо был в затруднении. Если он ответит «нет», убьют ли его бедуины?

Или они убьют его, если он ответит «да»?

Что ж, пусть попробуют.

— Нет, — сказал он. — Я человек.

— Ты одет не как подобает человеку, — заметил вожак.

— А ты готов осмелиться убить джинна? — крикнул Куан.

Он стоял за кругом всадников, бесстрашно уперев руки в бедра. Предводитель всадников взглянул на Куана, захваченный врасплох богатством его одежд, и сказал:

— Никто не может убить джинна; потому если я убью этого, — кивок в сторону Леонардо, — то, значит, он не джинн.

— А если он джинн, то ты навлечешь смерть и бесчестье на всех вас, на ваше племя и семьи. — Куан подошел ближе. — Если, конечно, у вас есть семьи… и честь.

Все всадники развернулись при этих словах и, кажется, были готовы изрубить его ятаганами, но тут Куан сказал:

— Я под защитой Кайит-бея аль Махмуди аль Заири, калифа калифов, и этот… джинн также. Он гость правителя и защищен законами гостеприимства. Только коснитесь его — и прольется кровь.

Вожак явно потерял уверенность.

— Можете оставить себе мехи с водой и одежду, чтобы прикрыть наготу, а остальное мы заберем, и летающее чудовище тоже.

— Но ты же сам сказал, что это просто ткань, — возразил Куан.

— И мы возьмем ее.

Вожак сделал знак своим людям скатать оболочку. Бедуины — народ романтический, но в то же время практичны.

— Ты разве не желаешь узнать о летающем чудовище? — спросил Куан.

— Раздевайтесь и сложите драгоценности на землю перед собой. Мои люди отвернутся.

Вожак занервничал, сообразив, что Куан пытается выиграть время. Он крикнул своим людям забрать оболочку шара, но те не решались сойти с коней.

— Вы что — женщины?! — рявкнул на них вожак и, спешившись, сам принялся скатывать ткань.

Видя, что ничего дурного с ним не приключилось, другие бедуины тоже спешились и присоединились к нему. Вид у них был пристыженный. Воспользовавшись случаем, Леонардо перешел поближе к Куану, чтобы не путаться у них под ногами.

Предводитель бедуинов повторил:

— Раздевайтесь, или я сам убью вас!

Куан пожал плечами, порылся в глубинах своих муслиновых одежд и вынул письмо с печатью калифа.

— И ты решишься обобрать тех, у кого есть это? — Он протянул свиток вожаку, и тот неохотно взял его. — Ты сумеешь прочесть?

Вожак покраснел. Он взглянул на документ и возвратил его Куану. Они обменялись взглядами — так могли бы смотреть друг на друга люди, некогда бывшие друзьями, — затем вожак кивнул и приказал своим людям садиться на коней.

— Бросьте добычу! — велел он и, вскочив в седло, поскакал прочь, не оглядываясь.

Прочие помчались следом и скоро скрылись за холмом.

Куан спрятал письмо и улыбнулся.

— Они убили бы нас? — спросил Леонардо.

— Это зависит от того; изгои они или вышли на «гхраззу».

— «Гхраззу»?

— Это такая забава — похищение имущества чужих племен, — пояснил Куан. — Только в этой забаве умирают так же легко, как в битве. — Он помолчал и пробормотал себе под нос: — Да, вполне вероятно…