На следующее утро я проснулся поздно. Раздвинутые занавеси впускали свет серого ветреного дня. Постель Амброзия была пуста. За окном я увидел с четырех сторон обнесенный колоннадой внутренний дворик, с садом посередине, в центре которого бил фонтан — как мне показалось, совершенно беззвучно, но затем я рассмотрел, что струи воды обратились в лед.

Под своими босыми ногами я ощущал теплые плитки пола. Потянувшись за белой туникой, которую я сложил на табурете возле кровати, я обнаружил, что кто-то заменил ее новой — зеленой, цвета тисовых листьев, и подходящей мне по размеру. Кроме туники, я нашел еще отличный кожаный пояс, пару новых сандалий взамен старых и даже плащ светло-зеленого, как березовые листья, цвета с медной застежкой. На застежке был рисунок: красный эмалевый дракон, точно такой же, как на перстне-печатке, который я видел ночью на руке Амброзия.

По-моему, тогда я впервые в жизни почувствовал, что выгляжу как принц, и мне показалось странным, что это произошло в то время, когда я считал, что оказался в самом ничтожном положении. Здесь, в Малой Британии, я был никем, не был даже незаконнорожденным принцем, чтобы прикрыться именем королевского бастарда, не имел родственников и совершенно ничего из имущества. Я не говорил ни с кем, кроме Амброзия, а по отношению к нему я был слугой, нахлебником, орудием, какое предстояло использовать; да и жизнь мне оставили только из милости.

Кадал принес мне на завтрак черного хлеба, соты с медом и горсть сушеных фиг. Я поинтересовался, где Амброзий.

— Обучает солдат. Или, вернее будет сказать, наблюдает за учениями. Он бывает там каждый день.

— Как ты думаешь, чего он ждет от меня?

— Он лишь сказал, что ты можешь оставаться здесь, пока не отдохнешь, и чтобы располагался, как дома. Мне нужно послать кого-нибудь на корабль, поэтому если ты скажешь мне, что из твоих пожитков пропало, я скажу, чтобы это принесли.

— Там осталось совсем немного вещей, у меня было мало времени на сборы. Две туники и пара сандалий, завернутых в синий плащ, да еще несколько мелочей — брошь, заколка, подаренная мне матерью, и прочее в таком же роде. — Я дотронулся до складок дорогой туники, в которую был облачен. — Вещи намного хуже этой. Кадал, надеюсь, я смогу служить ему. Он не сказал, что ему от меня нужно?

— Ни слова. Ты же не думаешь, что он поверяет мне свои тайные помыслы, правда? А теперь делай, что он тебе велел, чувствуй себя как дома, держи рот на замке и смотри не попади в беду. Наверное, ты не часто будешь его видеть.

— Я тоже так думаю. Где я буду жить? — спросил я.

— Здесь.

— В этой комнате?

— Маловероятно. Я имел в виду в доме.

Я отодвинул тарелку.

— Кадал, а у милорда Утера есть собственный дом?

Кадал подмигнул мне. У этого коренастого крепкого мужчины с квадратным обветренным лицом и гривой черных волос были маленькие черные глазки, похожие на оливки. Блеск этих глаз свидетельствовал о том, что он точно знал, о чем я подумал, более того, всем в доме было до мельчайших подробностей известно о произошедшем между мной и принцем прошлой ночью.

— Нет, у него нет своего дома. Он тоже живет здесь. Можно сказать, бок о бок.

— Ох…

— Не беспокойся; ты и с ним не часто будешь видеться. Через неделю-другую он отправляется на север. При такой погоде он быстро остынет… В любом случае он, вероятно, уже забыл о тебе.

Кадал ухмыльнулся и вышел из комнаты.

Он был прав. На протяжении последующих двух недель я лишь изредка видел Утера, а потом он отправился с полками на север в экспедицию, задуманную отчасти как военные учения, отчасти как вылазка на поиски провианта. Кадал правильно угадал, что отъезд Утера принесет мне облегчение. Я совсем не сожалел, что оказался вне его досягаемости. Я понимал, что ему не нравилось мое пребывание в доме его брата, но еще больше его раздражало неизменно доброе отношение Амброзия ко мне.

Я полагал, что редко буду видеть моего покровителя после той первой ночи, когда я рассказал ему все, что знал, но Амброзий присылал за мной почти каждый вечер, когда бывал свободен: иногда для того, чтобы расспросить меня и послушать мои рассказы о доме, иногда, испытывая усталость, он приглашал меня поиграть для него или несколько раз предлагал партию в шахматы. К моему удивлению, оказалось, что играем мы на равных; я не думаю, что он мне поддавался. Амброзий говорил, что давно не играл. Обычным развлечением в его лагере были кости, но он не рискнул бы помериться в них удачей с юным прорицателем. Шахматы же скорее были сродни математике, нежели волшебству, и, следовательно, не так восприимчивы к тайным искусствам.

Амброзий сдержал свое слово и объяснил мне то, что я увидел в ту ночь у стоячего камня. Думаю, если бы он велел, я бы забыл об увиденном, как о случайном сне. Со временем видение поблекло в моей памяти, и я уже готов был счесть его сном, навеянным холодом, голодом и смутными воспоминаниями о полустертых рисунках на крышке римского сундука в моей комнате в Маридунуме: упавший на колени бык и человек с ножом в руке под звездным куполом неба. Но когда Амброзий заговорил об этом, я понял, что видел больше, чем было изображено на картинке.

Я видел бога солдат, Слово, Свет, Божественного Пастыря, посредника между единым Богом и человеком. Я видел Митру, пришедшего из Азии тысячу лет назад. По словам Амброзия, он был рожден в пещере посреди зимы, в час, когда пастухи стерегут свои стада и в небе ярко сияют звезды; он был рожден из земли и света и выпрыгнул из скалы с факелом в левой руке и ножом в правой. Митра убил быка, чтобы пролитая кровь дала жизнь и плодородие земле, а затем, когда он в последний раз отведал хлеба с вином, его призвали на небо. Он был богом силы и кротости, мужества и сдержанности. «Солдатский бог, — повторил Амброзий. — Вот почему мы восстановили здесь его культ, чтобы по примеру римских армий объединить вождей и мелких царьков всех языков и верований, кто стал в наши ряды. О мистериях Митры я рассказать тебе не могу, поскольку это воспрещено, но знай, что когда я и мои командиры встретились в ту ночь для церемонии мистерий, твой рассказ о хлебе, вине и убийстве быка означал для нас, что ты видел намного больше того, о чем нам позволено даже говорить вслух. Возможно, однажды ты все узнаешь. Но до тех пор будь осторожен, и если тебя станут расспрашивать о твоем видении, помни, что это был лишь сон. Понимаешь?»

Я кивнул, но меня внезапно захватило кое-что из сказанного им. Я вспомнил о матери и ее христианских священниках, о Галапасе и колодце Мирддина, о том, что можно увидеть в воде и услышать в ветре.

— Ты хочешь, чтобы я присоединился к культу Митры?

— Мужчина берет силу там, где она достается, — повторил он. — Ты сказал, что не знаешь, рука какого бога ведет тебя; возможно, ты ступил на тропу Митры, который привел тебя ко мне. Посмотрим. Как бы то ни было, он останется богом армии, и нам понадобится его покровительство… А теперь принеси арфу и, будь добр, спой для меня.

Так складывались наши отношения. Он обходился со мной как с настоящим принцем; со мной не обходились так даже в доме моего деда, где я по крайней мере имел на это некоторое право.

Кадала определили моим личным слугой. Я поначалу думал, что ему это будет в обиду, ведь после того как он прислуживал самому Амброзию, его приставили к какому-то мальчишке, но он, по-видимому, не возражал, и у меня создалось впечатление, что Кадал был даже польщен. Вскоре мы были уже накоротке; поскольку в доме не было других ребят моего возраста, Кадал повсюду сопровождал меня. Мне также дали коня. Сначала мне предложили лошадь из собственной конюшни Амброзия, но, проездив на нем лишь день, я со стыдом должен был попросить коня, более подходившего мне по росту, после чего мне дали невысокого серого жеребца, ростом не больше пони, которого — в приступе тоски по дому — я назвал Астером.