— Я сказал, что мне однажды могут понадобиться твои глаза. Теперь, когда я дал тебе слово, давай побеседуем. Не обращай внимания, если вещи, о которых мы будем говорить, покажутся тебе не стоящими обсуждения. Позволь мне судить об этом.

После мы долго беседовали. Тогда мне не показалось странным ни то, что он говорил со мной как с равным, ни то, что он провел со мной полночи, задавая вопросы, ответы на которые, хотя бы отчасти, мог получить от своих шпионов. Думаю, не менее двух раз приходил раб, чтобы безмолвно доложить углей в жаровню, и один раз послышалось бряцание оружия и команды часовым, сменяющимся у двери. Амброзий спрашивал, подбадривал, слушал, а иногда что-то записывал на дощечке перед собой или просто сидел и смотрел на меня, подперев кулаком подбородок, но большей частью не сводил с меня свой прямой взгляд из-под нависших бровей.

Когда я колебался или начинал говорить о вещах, не имеющих отношения к делу, или путался из-за накатывавшей на меня усталости, он помогал мне наводящими вопросами, ведшими к какой-то неизвестной мне цели, как погонщик мулов удерживает на дороге своих животных.

— Кстати, о крепости на реке Сейнт, в которой твой дед встречался с Вортигерном. Как далеко к северу она от Каэрлеона? По какой дороге? Расскажи мне о дороге… Как можно добраться до крепости от моря?

А затем:

— Башня, в которой обосновался верховный король, Башня Максима — Максена, по-твоему… Расскажи мне о ней. Сколько там было размещено людей? Какая дорога ведет оттуда к гавани?..

Или:

— Ты говоришь, что королевский кортеж сделал привал в долине, южнее Снежной горы, и короли уединились. Твой слуга Сердик сказал, что они осматривали старый бастион на утесе. Опиши мне это место… Какова высота утеса? Как далеко видно с его вершины на север, на юг и на восток…

И еще:

— А теперь подумай о приближенных твоего деда. Сколько из них верны Камлаху? Назови их имена. Сколько у него людей? Кто у него в союзниках? Сколько их? Сколько у них бойцов?

А потом вдруг:

— Теперь скажи мне вот что. Откуда тебе стало известно, что Камлах собирается к Вортимеру?

— Он сказал об этом моей матери, — ответил я. — У смертного одра моего деда. Я это слышал. Об этом ходили слухи, и я знал, что он ссорился с дедом, но никто ничего не знал наверняка. Даже моя мать лишь подозревала о его намерениях. Но как только король умер, он ей все рассказал.

— Он прямо так и заявил об этом? Как же тогда получилось, что Маррик и Анно не слышали ничего, кроме слухов о ссоре?

Усталость и длительные расспросы притупили мою бдительность. Прежде чем подумать, я неосторожно ответил:

— Он не объявлял об этом. Он сказал только ей. Кроме них, в комнате никого не было.

— За исключением тебя? — Его голос изменился, и я вскочил с табурета. Амброзий внимательно следил за мной из-под нависших бровей. — Кажется, ты говорил, что подпол заложили?

Я молча сел, не сводя с него глаз. Ничего не приходило в голову.

— Тебе не кажется странным, — ровным голосом продолжал он, — что Камлах сообщил о своем решении твоей матери при тебе, хотя он не мог не знать, что ты его враг? После того, как его люди только что убили твоего слугу? И потом: когда он раскрыл тебе свои тайные замыслы, как тебе удалось выбраться из дворца и, попав в руки моих людей, «заставить» их взять тебя с собой ко мне?

— Я… — Я запнулся. — Мой господин, ты же не думаешь, что я… милорд, я же сказал тебе, что не шпионил. Я… все, что я тебе говорю, — правда. Он действительно так говорил, клянусь.

— Будь осторожен. От того, сказал ли ты правду, многое зависит. Тебе рассказала твоя мать?

— Нет.

— Значит, это пересуды рабов? Только и всего?

— Я слышал это собственными ушами, — в отчаянии произнес я.

— Тогда где ты был?

Наши взгляды встретились. Не совсем понимая почему, я сказал правду:

— Мой господин, я спал в холмах в шести милях от дворца.

Повисло молчание, самое продолжительное в нашем разговоре. Я слышал потрескивание углей в жаровне, где-то залаяла собака. Мне показалось, что Амброзий вот-вот даст волю гневу.

— Мерлин…

Я поднял глаза.

— Откуда у тебя дар предвидения? От твоей матери?

Вопреки моим ожиданиям он мне поверил.

— Да, но мой дар отличается от ее, — горячо заговорил я. — Она видела лишь то, что интересует женщин, все, связанное с любовью. Затем она испугалась данной ей силы и отказалась от своего дара.

— А ты не боишься?

— Я буду мужчиной.

— А мужчина берет силу и власть там, где они достаются. Да. Ты понял то, что видел сегодня ночью?

— Быка? Нет, мой господин, я понял лишь то, что мне открылась какая-то тайна.

— Что ж, однажды ты ее узнаешь, но не сейчас. Слушай.

За окном пронзительно и заливисто, словно протрубили серебряные трубы, пропел петух.

— Вот, твои призраки сейчас растают. Тебе давно пора спать. Ты, похоже, полумертв от усталости. — Амброзий встал. Я соскользнул с табурета, и какое-то мгновение он стоял и смотрел на меня сверху вниз. — Когда я отплыл в Малую Британию, мне было десять лет и меня тошнило всю дорогу от берега до берега.

— Меня тоже.

Амброзий засмеялся.

— Тогда ты, наверное, чувствуешь себя таким же измученным, каким был я. — Он тронул колокольчик. Раб распахнул дверь и отступил в сторону. — Сегодня ты будешь спать в моем покое. Проходи.

Его опочивальня тоже была насквозь римской. Мне предстояло узнать, что в сравнении, скажем, с покоями Утера она была довольно аскетичной, но мальчику, привыкшему к провинциальным нравам маленькой страны, где зачастую многое сработано наспех, эта опочивальня показалась роскошной. Широкая кровать была застелена алыми шерстяными покрывалами и меховым одеялом, на полу лежали овечьи шкуры, а из трех рожков бронзового светильника, выполненных в виде голов дракона и поставленных на высокий треножник высотой в человеческий рост, вырывались языки яркого пламени. Плотные коричневые занавеси защищали от ночного мороза, и в комнате было совершенно тихо.

Когда я шел следом за Амброзием и рабом мимо стражи — у двери замерли двое часовых; они были неподвижны, словно статуи, если не считать внимательного взгляда, лишенного всякого выражения, который переместился с Амброзия на меня, — мне впервые пришло в голову, что он может быть римлянином и в других отношениях.

Но он лишь указал на нишу, скрытую за коричневыми занавесями, где находилась еще одна постель. Я предположил, что там иногда спал раб, чтобы быть под рукой.

Слуга отбросил полог и показал мне одеяла, сложенные поперек тюфяка, и отличные подушки, набитые овечьей шерстью, после чего отошел к Амброзию.

Я снял одолженную мне тунику и аккуратно сложил ее. Одеяла были толстые, из новой шерсти и пахли кедровым деревом. Амброзий тихо говорил с рабом, их голоса казались эхом, идущим из дальнего угла глубокого безмолвного грота. Каким блаженством было вновь оказаться в настоящей постели, лежать в теплоте и сытости, в месте, куда даже не доносился шум моря. И в безопасности.

Мне показалось, что Амброзий пожелал мне доброй ночи, однако я уже погружался в сон и не мог вырваться из его объятий, чтобы ответить. Последнее, что я помню, это лицо раба, неслышно пришедшего погасить светильники.