вести себя как голодному, завидевшему перед собой тарелку с едой: она будет до краев полна в любую ночь, стоит ему только пожелать. Едва ли в Лондоне отыщется хоть одна девушка, которая бы не пыталась завлечь его в свои сети.

— Я верю тебе. Он уже ссорился с Горлойсом? Я имею в виду открыто?

— Насколько я слышал, нет. По сути, он был чрезмерно радушен с Горлойсом, и примерно всю первую неделю ему все сходило с рук — старик был польщен. Но, Мерлин, вот что смущает больше всего: она вдвое моложе Горлойса и проводит свою жизнь взаперти в одном из холодных корнуэльских замков, где ей не остается ничего иного, как ткать мужу плащи и мечтать над ткацким станком; и можешь быть уверен, что мечтает она не о старике с седой бородой.

Я отодвинул тарелку. Припоминаю, что я все еще слишком беззаботно относился к выходкам Утера. Но последнее замечание Кадала было так близко к цели, что я не мог более оставаться спокойным. Однажды уже была другая девушка, которой не оставалось ничего иного, кроме как сидеть дома над пряжей и мечтать…

— Ладно, Кадал, — резко сказал я. — Мне приятно было узнать об этом. Я только надеюсь, что нам удастся держаться подальше от этой склоки. Я и раньше видел, как Утер сходил с ума по женщинам, но те всегда были доступными. Ухаживать за этой леди — самоубийство.

— Ты сам сказал — это безумие. И люди вокруг то же говорят, — медленно произнес Кадал. — А точнее, называют это колдовством. — Он глянул на меня искоса. — Возможно, именно поэтому так спешно он послал юного Ульфина, чтобы убедиться, что ты приедешь в Лондон. Может быть, ты понадобился ему, чтобы разрушить чары?

— Я ничего не разрушаю, — коротко отрезал я. — Я творю.

С мгновенье Кадал удивленно смотрел на меня, по всей видимости, прикусив язык на полуслове, после чего отвернулся, чтобы поднять кувшин с вином. Наполняя мой кубок, он молчал, но я успел заметить, как левой рукой он сложил охранительный знак. Больше мы той ночью не говорили.

Как только меня ввели в покои Утера, я сразу понял, что Кадал был прав. Неприятности созрели нарывом, который грозил взорваться нешуточным скандалом.

В Лондон мы прибыли в самый канун коронации. Было уже поздно, и городские ворота были заперты на ночь, но, по-видимому, стража была предупреждена, так что нас поспешно и без ненужных расспросов провели за стены прямиком к замку, где обосновался король. Я едва успел сменить заляпанные грязью дорожные одежды, как явился королевский постельничий, чтобы сопроводить меня в опочивальню верховного короля. Часовые перед дверью безмолвно расступились, и я вошел внутрь. Слуги поспешили удалиться, оставив нас с королем наедине.

Утер уже приготовился ко сну и был облачен в длинную спальную одежду из темно-коричневого бархата, отороченную по рукавам и вороту мехом. Его кресло с высокой спинкой было пододвинуто к огню, пляшущему на поленьях, а на столике подле кресла стояли пара кубков и серебряный кувшин с филигранной крышкой, из носика которого вился прозрачный пар. Я уловил запах приправленного специями вина, едва пошел в комнату, и мое пересохшее горло перехватило сухой судорогой, но король даже не двинулся, чтобы предложить мне освежиться с дороги. Он не сидел у огня. Король непрерывно мерил шагами комнату, словно запертый в клетку дикий зверь, а за ним по пятам следовал шаг в шаг любимый волкодав.

Как только за слугами затворилась дверь, он резко, как в прежние времена, бросил:

— Ты не спешил.

— Четыре дня? Тебе следовало прислать за мной лучших лошадей.

Мои слова выбили его из колеи. Он не ожидал какого-либо ответа и, словно опомнившись, уже мягче, добавил:

— Они лучшие в моих конюшнях.

— Тогда тебе нужно завести крылатых коней, если ты хочешь, чтобы мы ездили быстрее, милорд. И людей покрепче. Кстати, двоих из посланной тобой охраны нам пришлось оставить в дороге.

Но он уже не слушал. Погрузившись в свои мысли, Утер снова начал беспокойно выхаживать по комнате, а мне оставалось только наблюдать за ним. Он похудел, двигался легко и быстро, словно оголодавший волк. От постоянных недосыпаний его глаза запали. В его поведении появились особенности, которых я раньше не замечал; его руки не знали покоя. Он сплетал их за спиной, хрустя суставами, или теребил полу халата, или запускал пальцы в бороду.

— Мне нужна твоя помощь, — бросил он через плечо.

— Я так и понял.

На эти мои слова он обернулся:

— Тебе все известно?

Я пожал плечами.

— Люди только и болтают, что о страсти короля к жене Горлойса. Сдается, ты и не пытался скрыть ее. Но с тех пор, как ты отправил за мной Ульфина, прошло уже больше недели. Что произошло за это время? Горлойс и его супруга все еще здесь?

— Разумеется, они здесь. Они не могут уехать без моего позволенья.

— Понимаю. Ты объяснился с Горлойсом?

— Нет.

— Но он не может не знать.

— У него та же беда, что и у меня. Как только будет произнесено хотя бы одно слово, разрыва нам не избежать. А завтра коронация. Я не могу с ним объясниться.

— Или с ней?

— Нет. Нет. О господи, Мерлин, я не могу даже подойти к ней. Ее охраняют, как Данаю.

— Значит, он приставил к ней стражу? — нахмурился я. — Да, это, пожалуй, настолько необычно, что более походит на публичное признанье семейного разлада?

— Нет, ты меня неверно понял. Я лишь хотел сказать, что ее окружают его слуги и ратники. Не только его телохранители — многие из его войска, те отряды, которые он привел сражаться на севере, все еще здесь. Я могу подойти к ней только на людях, Мерлин. Тебе, верно, об этом уже сказали.

— Да. А тебе удалось тайно передать ей посланье?

— Нет. Она блюдет себя. Целый день от нее не отходят ее дамы, а слуги стерегут двери. А он… — Утер замолк. Его лицо покрылось испариной. — Он проводит с ней каждую ночь.

Он снова резко отвернулся, взметнув складки спальной рубахи, и, мягко ступая, отошел в противоположный угол комнаты, укрывшись в тени за камином. Только тут он повернулся и, взмахнув руками, просто, словно несмышленый мальчишка, спросил:

— Мерлин, что мне делать?

Я подошел к очагу, взял кувшин и налил в кубки приправленного пряностями вина. Один кубок я подал ему.

— Для начала перестань метаться и присядь. Я не могу разговаривать с бурей. Вот, выпей.

Он повиновался и не опустился, а как-то рухнул в свое кресло, зажав кубок в руках. Я с удовольствием отпил из своего и сел по другую сторону очага.

Утер не пил. Думаю, он едва ли понимал, что у него в руках. Он сидел, вперив в огонь взгляд сквозь легкий пар, подымавшийся из кубка.

— Я все понял еще тогда, когда он впервые привез ее в Лондон, чтобы представить ее мне. Видит бог, сперва я думал, что это всего лишь еще одно преходящее влечение, подобно тому, какое я испытывал тысячу раз, лишь в тысячу раз более сильное…

— И от которого ты излечивался, — закончил я, — спустя ночь, неделю, месяц. Не помню, чтобы женщине удавалось увлечь тебя на более долгий срок, Утер. Но разве месяц любовных утех или даже три стоят погибели королевства?

Он пронзил меня холодным, как сталь клинка, взглядом, взглядом того прежнего Утера, которого я