Как всегда, когда было трудно, Марина заставила себя вспомнить о Стрелецком. Дурной Анатолий, ни одной строчки не мог написать за все время! Ну, хорошо, она напишет ему первая.

Опять, как всегда, когда она думала о Стрелецком, ее потянуло что-то делать. Что делать? Марина в растерянности остановилась среди комнаты. Ах, завтра занятия политкружка! Аркадий Ремизов обязательно спросит ее о Конституции. Никого не щадит Аркадий, даже Женю — он к ней придирчивей, чем к остальным.

Марина быстро прибрала в комнате, села за стол. Подперев голову руками, склонилась над раскрытой книгой.

Надя была уверена, что ей нельзя, невозможно не только защищать Виктора, но даже воздержаться от осуждения его поступка. Это убеждение как-то само собой росло и росло в ней тем быстрее, чем больше она думала об этом. В день заседания комитета она повздорила с Федором.

Тот сказал о Викторе: «В сущности, он уже не комсомолец», — и хотел узнать, разделяет ли Надя общее мнение комитета.

— А оно таково… — начал он.

— Меня не интересует общее мнение комитета! — запальчиво перебила Надя. — У меня есть свое мнение. — Ее разозлило, что Федор произнес «не комсомолец» таким тоном, будто упрекнул в этом Надю. — И нечего меня агитировать, — продолжала она. — Я еще пойду к Александру Яковлевичу и узнаю, имеешь ли ты право мне советовать… навязывать свое мнение…

— Надя, ты глупости говоришь, — спокойно возразил Федор. — Я тебе никакого мнения не навязываю. Я, наоборот, хочу узнать твое.

— Хорошо, хорошо. Нечего выкручиваться. Подумаешь! Вот пойду к Александру Яковлевичу и… узнаем! — И, тряхнув головой перед самым лицом Федора, быстро отошла. Конечно, она только сделала вид, что идет к секретарю парткома. Дойдя до угла, за которым лестница поднималась вверх, к кабинету Ванина, Надя юркнула в толпу девушек.

Вскоре, однако, набравшись смелости, она действительно зашла к Ванину; и тот ей сказал, что иметь самостоятельное мнение хорошо и нужно, но что он, Ванин, на ее месте обязательно решил бы обсудить поступок Виктора на комсомольском собрании.

— Чего ему, собственно говоря, бояться? — говорил он, удивленно поднимая брови. — Боятся критики только трусы и нечестные люди. А ему нечего бояться.

Надя повеселела. В самом деле, Виктору нечего бояться. Страшного ничего нет, а раз провинился — должен ответить перед товарищами. Это было так ясно и просто, что Надя перестала беспокоиться и знала, как ей поступить.

Заседание комитета началось с сообщения Купреева о ходе соревнования с московским вузом.

Виктор сидел у стены, недалеко от стола Купреева, всей своей позой подчеркивая равнодушие.

Чем дальше шло заседание, чем ближе был вопрос о Викторе, тем больше волновалась Надя. Может быть, потому, что сам Виктор становился все спокойнее и спокойнее. Он даже оживился и вставлял шутливые замечания в высказывания товарищей.

«Не так он должен был держать себя», — думала Надя, и какое-то нехорошее, тоскливое чувство поднималось в ней.

Он прислал ей записку:

Она кивнула.

Наконец наступила эта минута. Федор вкратце рассказал, в чем дело, и предоставил слово Виктору для объяснения.

Тот встал, поправил пиджак, обвел всех своими насмешливыми глазами и заговорил. Заговорил тоном, в котором сквозили нотки покровительственно-снисходительного отношения к товарищам: «И я знаю, и вы знаете, что все это формальность… Все мы здесь свои люди и выполняем только скучную обязанность…»

— Да, виноват, — говорил он, играя бровями. — Но для меня будет очень странным и оскорбительным, если найдется здесь товарищ, который скажет: «Это органично для него, не платил членских взносов, значит, конченый человек, и давайте уничтожим его»… Нельзя судить о человеке по отдельным, случайным поступкам… А некоторые, видимо, склонны такие случайные поступки обобщать, из мухи раздувать слона… То есть я не хочу сказать, что мой поступок не подлежит обсуждению. Но ведь нельзя же меня сравнивать с Прохоровым, например. Я просил бы этот вопрос не выносить на общее собрание…

Он сел, извлек из портсигара папиросу, но не закурил.

Говорил Федор. Он предлагал перенести вопрос о Соловьеве на общее комсомольское собрание:

— Ты не осознал своей вины, Виктор. И затем… если мы скроем этот факт от комсомольцев — нам всем не поздоровится.

Федор поочередно дал слово каждому из товарищей. Некоторые были склонны «пожалеть» Виктора, как отличника и члена комитета.

Соловьев сидел, низко наклонив голову.

— Товарищ Степанова, ваше мнение? — спросил Федор.

Надя встала. Виктор и сейчас не поднял головы.

— Я поддерживаю твое предложение. Перенести вопрос на общее собрание. Это будет полезно и… правильно! — Она хотела сказать еще что-то, но покраснела и тяжело опустилась на стул. Виктор не поднял головы.

— Повестка дня исчерпана, — объявил Федор.

Выйдя в коридор, Надя прислонилась к стене, ожидая Виктора.

Когда он вышел, шагнула к нему.

— Что такое? — холодно произнес он и, высоко подняв брови, прошел мимо.

Через день состоялось комсомольское собрание. Виктор не явился на него — неделю прожил в городе у матери, не бывая в институте. А затем принес Федору бюллетень.

— Так… грипп, — сказал Федор, рассматривая бланк. — Ну что ж… документ. Поверим. А в субботу прошу быть на собрании. Мы вопрос перенесли. — И, возвращая бюллетень, заметил с еле заметной улыбкой: — Постарайся быть здоровым…

— Это трудно с такими докторами, как ты, — съязвил Виктор и, выходя, громко хлопнул дверью.

— Смалодушничал. Скверно, — произнес Федор.

…Наигранное спокойствие сразу слетело с Виктора, как только он услышал первые выступления. Никто не выступал в его защиту.

Тихим голосом, пряча дрожащие руки в карманах, он просил собрание не исключать его из комсомола. И ему вынесли строгий выговор.

Не дождавшись конца собрания, Виктор поехал к матери.

Сидя в трамвае, косясь на окно, где в потемневшем стекле отражалось его красивое и скорбное лицо, он бичевал себя. Каким он, наверное, выглядел жалким! Мальчишка, дрянь! Если бы все можно было вернуть, он, конечно, повел бы себя по-другому, с достоинством, как взрослый человек. Мальчишка, мальчишка!

Так он размышлял до тех пор, пока не обрел наконец способность рассуждать спокойно. Что случилось, того не вернешь… Но каковы люди! Все обрушились на него. Формалисты. Да уж если на то пошло, они должны быть снисходительными к нему. Он не какой-нибудь Прохоров, он первый отличник в институте… И… поэт. Они не могут не знать, что это не каждому дано, что заботливо выращивать дарования — их обязанность.

Он подумал было — «таланты», но поморщился. И отвернулся от окна. Вспомнив Надю, обиженно и зло сжал губы. Это уже совсем непонятно. Ее выступление так его возмутило, что он сразу сказал себе: конец! Навсегда. Ишь ты, проявила принципиальность! Ну, Федор — тому по чину положено. А она хотя бы дружбы ради промолчала. Никто ее не заставлял. Как можно ошибиться в человеке! Нет, конец, конец!