все, — разве он не видит, что я только ради него учусь в институте?»

И тут же решительно спрашивала себя:

«Но почему только ради него? Ведь сказать ему прямо: не хочу, — и он оставил бы меня в покое, отказался от мысли видеть меня инженером. Может, это было бы и лучше. Он пусть учится, я буду заботиться о нем, о сыне… Ведь сколько у нас женщин, не все же они инженеры и ученые. Каждый делает то, к чему расположено сердце. Я учусь. Может статься, что я даже окончу институт. Но я не привыкла к такому труду. Почему же я учусь? Я теперь понимаю: мне стыдно себя… Стыдно того, что я не такая, как все девушки, хочу, чтобы этого никто не заметил. Я горда — это мое наказание. Учусь из-за стыда и гордости, потому что не учиться сейчас, и тем более не желать учиться, очень странно. Не хочу давать людям повод для укоризны и насмешек и, еще хуже, для удивленного сожаления. Никто не скажет, что я не прилежная студентка. Но никто не знает, во что обходятся мне хорошие отметки и мое «хорошее» настроение, с каким я вхожу в институт…»

Едва Марина поняла, что именно заставляет ее учиться, как сразу улетучилось душевное спокойствие. Нет, невозможно оправдать одиночество простым решением, за которое она цеплялась раньше (всем хватит места под солнцем!). Федор учился, уходил вперед. Что обещает жизнь, когда все чаще между супругами обозначается несогласие во взглядах? В отчаянии Марина бралась за книги и опускала руки: это только Федор может так стремительно и жадно переваривать все эти премудрости, а у Марины нет ни сил, ни желания преодолевать их, нет и уверенности, что она сумеет справиться с ними. Чего ей хочется? Взять бы «Анну Каренину» и где-нибудь в одиночестве почитать, подумать, погрустить.

По вечерам, когда засыпал Павлик, чувство одиночества гнало Марину из дому. Поспешно, точно по неотложному делу (люди не должны догадываться о ее тоске), проходила она по улицам Студенческого городка. Ярко светились окна института. В лабораториях и кабинетах занимались студенты. «Зачем иду? Ведь все равно не покажусь на глаза — нельзя мешать!» — думала Марина, быстро поднимаясь по ступенькам вестибюля. В библиотеку вел прямой длинный коридор, через каждые три шага — кабинеты. Марина шла, не глядя по сторонам. Вот и комитет комсомола. Из полуоткрытой двери доносятся голоса. Если вслушаться, можно различить голос Федора. А если повернуть голову и чуть приподняться на носки, можно увидеть его, что-то горячо доказывающего комсомольцам. Марина стремительно, не поворачивая головы, проходила мимо комитета комсомола. «Опять заседание, — с сожалением думала она. — И о чем они разговаривают?» В библиотеке сидела над раскрытой книгой час, два, пока не начинали болеть глаза. Мало что понимала из прочитанного — какие-то отрывки, перепутанные с мыслями о Федоре. Из большой технической аудитории — там шло новое кино — с шумом и смехом выходили студенты. «Какое кино! Мы очень занятые люди, нам некогда заниматься этими пустяками. Двенадцатый час — пора домой. Войти в комсомольскую комнату, сказать: «Пойдем домой?» Нельзя. Он занят. То собрания, то какой-то диффузионный аппарат».

Темными улицами очень медленно Марина возвращалась домой. Странное безразличие ко всему охватывало ее (так было вчера, так — сегодня, так будет продолжаться всю жизнь — одна, одна…).

Укрыв сына, Марина долго сидит неподвижно. Спешить некуда. Федор вернется, когда она будет уже спать глубоким сном. Вновь приходит горькое раздумье — с взыскательным и упорным любопытством Марина думает о своем чувстве к Федору.

Марина никогда раньше не искала в Федоре недостатков. Если что в чем не совсем принимала, то находила этому оправдание. Теперь она ловила себя на том, что придирчиво ищет в муже недостатки. И она их обнаружила — качества, которые не могла теперь оправдать, которым раньше находила объяснение.

Безусловно, Федор любил Марину, ребенка, но эта любовь на поверку оказывалась обидно несоразмерной с его страстью к делу. Сравнивая Федора с товарищами, Марина сперва обнаружила, что общие интересы объединяют разных людей. Одни, может быть, были лучше Федора, другие — хуже, но у многих из них дело и заботливое внимание к девушкам и женам естественно и гармонично сочетались. Больше того, их мир, казавшийся раньше одномерным, лишенным жизненных красок (все очень серьезно, все подчинено делу), оказался настолько заманчиво-человеческим, простым, чудесно открытым и для улыбки и для нехитрой шутки, что Марина изумилась. И, с любопытством вглядываясь в открывшуюся новую жизнь, Марина вдруг почувствовала, что не находит оправдания Федору. Она испугалась, хотела не думать больше об этом, но чем глубже пыталась скрыть горькую находку — недостатки Федора, тем сильнее обозначалась трещина в ее душе.

Невозможно было заставить себя не сравнивать Федора с товарищами! Ставя же его рядом с товарищами, Марина с неожиданной заинтересованностью приглядывалась и последним.

Ее увлекала вторая, увиденная ею институтская жизнь: прелесть студенческих вечеров, волнующее оживление танцплощадок в выходные дни, красивые и хорошо одетые молодые люди, которых Марина раньше не замечала и не хотела замечать. Она и прежде ловила на себе мужские взгляды, но была к ним равнодушна; теперь они были ей приятны.

Она нравилась!

Эта мысль пугала. Марина старалась подавить ее.

Было нехорошо, нечестно по отношению к мужу думать об этом. По ночам она едва удерживалась от слез. «Ах, Федор! Ты, ты во всем виноват!»

И, пытаясь обвинить во всем Федора, все-таки не могла утешить себя.

«Господи, какая глупость, какая глупость, при чем тут Федор? Сама испорчена до мозга костей», — растерянно и жалко твердила она и вновь замыкалась в себе, вся уходила в заботы о сыне.

То думала вдруг с внезапным облегчением:

«Ой, глупая, что же здесь нехорошего? Танцы, веселье, музыка нужны человеку, чтобы украсить жизнь. И в желании нравиться, конечно, нет ничего предосудительного».

И, успокаивая себя так, она незаметно для себя постепенно освобождалась от необходимости измерять свои поступки мерой любви к Федору.

Каждую субботу, ровно в пять часов, Ванин вызывал Федора по телефону и спрашивал:

— Вы еще не ушли? Не можете ли зайти ко мне?

Это значило: не зайдете, так пеняйте на себя. При виде мальчишески-укоряющих глаз Ванина, приподнятых худых плеч вновь росло удивление: каким образом этот добрый и застенчивый человек вот уже в течение нескольких месяцев властно направлял всю жизнь партийной организации?

Часто в субботний вечер в институт заходила жена Ванина Зинаида Сергеевна и ждала его в канцелярии. Ванин, окончив совещание, спускался к ней вниз, семенил рядом, счастливый, смущенно раскланиваясь со встречными студентами. При этом он говорил жене:

— Это отличник… А это — талантливый математик, знаешь…

Зинаида Сергеевна внимательным взглядом провожала каждого. Выше мужа ростом, с пышными, тронутыми сединой волосами и строгим лицом, она шла прямой и гордой походкой, держа его под руку.

Они уезжали в театр.

А секретари факультетских организаций расходились по своим комнатам и вытаскивали блокноты, куда заносили замечания Ванина. Знали, что в следующую субботу, ровно в пять часов дня, опять зашелестит в телефонной трубке тихий и неторопливый голос секретаря партийного комитета: «Вы не можете ко мне зайти?»

В последней беседе Ванин высказал недовольство тем, что комсомольская организация почти не занимается первым курсом.

Первый курс действительно был самым беспокойным. Люди приходили сюда из разных школ, в большинстве еще со смутным представлением о своей будущей профессии и обязанностях; именно здесь, уже на первом курсе, следовало прививать студентам любовь к выбранной специальности и вкус к общественной деятельности, а у некоторых исправлять ошибки воспитания.

Комсомольцев первого курса Федор знал всех, сталкивался с ними ежедневно. Но Ванин настаивал на