«Что будет завтра, пусть думают умники…» Смешной Федор! Он не допускает мысли, чтобы в ее семье не было никаких политических споров и бесед. А их не было! То время, когда отец не расставался с книгами, ездил по району, проводя какие-то кампании, а возвращаясь, усталый, но довольный, принимался рассказывать матери о деревне («Э, не понимаешь ты ничего!» — махал рукой и убегал к товарищам), — то время помнится смутно: Марина была совсем маленькой. Но она хорошо знает настоящего отца. «Нам бы гроши, девочка, с ними как-нибудь без философии проживем». К детям он был всегда добр. С ним хорошо было дружить, как с равным. Посмеяться в веселую минуту. Посидеть у лампы, раскладывая пасьянс. Потанцевать по комнате. Пройти по улице, гордясь им, красивым. И доверчиво принимать его легкое, шутливо-беззаботное отношение к жизни. Он лукавил, конечно, говоря, что не думает о завтрашнем дне.

Хорошо и спокойно было жить за спиной отца. Марина не помнит, были ли когда недостатки в гардеробе или на столе. Иногда возникали вопросы: откуда это все доставалось? Почему другие — равные отцу по служебному положению — работают не меньше, чем он, а живут скромнее? Марина пыталась это узнать, но наталкивалась на шутливую самооборону отца: что такое он слышит? У нашей девочки интерес к грубой материальной жизни? Не лучше ли ей пойти погулять?

Марина не испытывала особенного интереса к «грубой материальной жизни». Наряды, скажем, занимали ее ровно столько, сколько требовалось для того, чтобы выглядеть одетой не хуже подруг. На этот счет в семье часто возникали споры. Какой-то непонятный стыд мешал Марине выглядеть обеспеченней подруг; притом ей думалось, что это не совсем заслуженно. И, приставая к отцу с вопросом: «Почему я могу иметь, а подруги не могут?» — она поступала так, движимая чувством оскорбленного товарищеского достоинства, понимая это достоинство так, как, наверное, понимали его люди с хорошим, справедливым началом; воспитанным в них дружными усилиями школы, семьи, товарищей. Но это здоровое начало постоянно — может, бессознательно, но явно, — в семье Марины заглушалось, все делалось вопреки ему.

Марина хорошо помнит только один семейный спор на политическую тему. Его затеял Виктор. Вообще говоря, он частенько бросал вызов отцу: «Давай поговорим! Бросай вареники — существует ведь еще другая пища, духовная!» Но, обескураженный иронией отца («Разве? Вот не знал! Мать, не вари завтра ничего — Виктор накормит»), сердито умолкал, а через некоторое время, смеясь, уплетал вареники, отказавшись от мысли «расшевелить» отца. Памятный единственный спор возник после того, как отец вернулся из заграничной командировки. Он говорил, что попал в эту командировку потому, что «очень захотел».

Он привез массу безделушек, которыми загромоздил всю комнату. Безделушки понравились Марине — красивые. И совершенно безобидные. Марина не могла подумать, что вокруг них поднимется такой шум.

Виктор потребовал от отца ответа: имеют ли деньги родину?

— Почему бы тебе не купить эти безделушки у себя на Родине? — спрашивал Виктор. — Государство с пользой бы для народа израсходовало эти деньги, а ты отдал буржуям!

— Не кипятись, — сказал отец. — Ты начетчик, ты ничего не понимаешь. Деньги везде деньги.

— Значит, по-твоему, они не имеют родины?

Отец не отвечал прямо, имеют ли деньги родину. Он говорил, что с деньгами везде хорошо — в России, во Франции, в Австралии. Кто имеет деньги, тот счастлив.

— Это буржуазная теория! — кричал Виктор. — Для них, где больше денег, там родина. Это потому, что они не патриоты, национальные изменники! Смотри, еще Карл Маркс говорил, — он доставал конспект и торжественно читал: — «…патриотизм буржуазии выродился в чистое притворство с тех пор, как ее финансовая, торговая и промышленная деятельность приобрела космополитический характер». Вот! А ты этого не понимаешь! А еще был в партии, товарищ! Не удивительно теперь, что ты механически выбыл.

— Не механически выбыл, — деловито поправлял отец, — а решил, что достаточно поработал. Хочу пожить для себя. И знаешь что? Отправляйся на улицу, покричи там… — И хитро осведомлялся: — Подарочек наденешь?

В словах Виктора Марина чувствовала правду, но ее удивляла непоследовательность брата. Раз уж имеешь убеждения — отстаивай их до конца и в жизни руководствуйся ими. Нет, пошумев, раскритиковав и отца и его безделушки, Виктор через час забыл обо всем; посвистывая, любовно оглядел немыслимой окраски и формы заграничный джемпер, надел его и отправился мести улицы широким клешем.

…Читая письмо еще и еще раз, Марина испытывала все более отчетливое чувство досады и растерянности. Был какой-то тайный, разъедающий душу смысл в этом родительском письме, и становилось страшно оттого, что вот-вот он раскроется…

Не там ли, где идут рассуждения о ее замужестве, скрывается этот смысл? Марина боялась ответить себе. Было такое ощущение, как если бы ее будили от хорошего, спокойного сна резким, неприятным голосом.

Отец… Какое он имеет право так бесцеремонно рассуждать о ее замужестве?! Ну кому какое дело — пусть даже интересуется родитель, — по любви она пошла или не по любви? Да, по любви! Она не спросила, обеспеченный ли Федор человек. И не два, не три месяца она знает Федора, а еще девчонкой отметила среди товарищей брата. Злилась, когда дергал за косы, насмешливый, но прощала. Была уверена, что он не такой, а серьезный, хороший, добрый. Что же такого, что сначала понравился внешностью? Да нет, если уж говорить прямо, какая у него особенная внешность? У него простое, честное лицо. Нет, она не ошиблась, не ошиблась! Марина готова была повторять это тысячу раз, как вызов тайному, жестокому смыслу письма.

…Она пошла за Федором, повинуясь лишь голосу сердца. Ничто не пугало и не смущало Марину. Ее трогали наивные пустяки семейных радостей, когда Федор получал стипендию и приходил домой веселый. Ей нравилось идти с ним и Павликом с реки на виду у людей и где-нибудь в укромном местечке робко поцеловать мужа в прохладную щеку. Она любила сидеть с Федором, обняв его за плечи, и просто молчать или слушать его. Ей было и так хорошо в настоящем, и пусть продолжается это настоящее, и не надо лучшего. Она чувствовала себя за широкой спиной Федора так же спокойно и бездумно-легко, как раньше за отцом. И как раньше уход отца вдруг вызвал у нее страх за все, к чему она привыкла и что считала невозможным и нелепым изменять, так и сейчас вмешательство Федора в ее спокойное созерцательное счастье породило в ней страх и растерянность.

Он заставил ее учиться. Он сделал это незаметно, настойчиво, но все же заставил: готовясь в институт, она подчинялась его воле. Что же, Марина с покорностью приняла это. Она давно стала замечать, что ее внутренняя тихая жизнь непонятна мужу. Он не только не видит жены, ему некогда оглянуться на себя. Нет, Марина не обвиняла Федора. Наверное, все близкие ему по интересам люди такие же, как и он. Тут ничего нельзя изменить. Мир Федора и его товарищей представлялся Марине лишенным обычных житейских красок. Там все очень серьезно, все подчинено делу: простые человеческие потребности — наслаждение природой, любимым лицом, музыкальным звуком — всем, чем светло и особенно окрашивалась жизнь, — эти простые потребности казались Марине не только ненужными людям, на которых хотел походить Федор, но даже странными, мешающими им делать большое, необходимое дело. Потому что надо же было кому-то заниматься наукой, руководить учреждениями, открывать новые земные сокровища и вырабатывать из них богатства для народа. Этим и занимались, думала Марина, люди, совершенные по своим умственным способностям, люди, которых не волнуют и не должны волновать житейские нехитрые радости.

Но ведь и другие люди есть на свете! Не вина Марины, что не родилась она для высоких дел, что она не только не в силах догнать Федора, но и не видит для себя необходимости в этом. У нее свои, пусть маленькие, но дорогие ей интересы. А Федору они чужды и непонятны. Он стремительно шел в свое светлое завтра и звал — нет, решительно тянул за собой и Марину. А ей никуда не хотелось идти. Ей хотелось присесть и насладиться тихим семейным уютом. Она не раз спрашивала себя: как это случилось, что их желания не совпали? Почему она раньше, до замужества, не догадывалась, что увлечения Федора не пустяки, не смешные самолюбивые мечты, а действительная цель, которую он перед собой поставил? Не приходило и мысли сравнивать Федора с теми особенными людьми, которые ради своих целей отказывались от личной жизни. Сердце обмануло? Нет, нет, Марина ни о чем не жалеет. Только очень грустно и нехорошо на душе.

Когда Федор успокоится? Через пять лет? Но и тогда, инженером, опять будет стремиться дальше,