Для того, что вынести мусор, мне приходится покинуть квартиру. Как правило, я делаю это в 7:15. Открыв дверь квартиры, я нюхаю воздух и, убедившись в полном отсутствии опасности, делаю шаг на лестницу. Лестница в нашем доме обыкновенная, состоящая из 10 ступенек и перил. Чтобы спуститься по ней, приходится вес тела перемещать вперед и делая попеременные шагательные движения ногами (у меня их две: правая и левая) опускаться. При подъеме же необходимо больше сил. Надо откинуть тело немного назад и, поднимая ноги по очереди, ставить их на вышестоящие ступени. Это трудно, но после нескольких тренировок получается. Причем, следует заметить, что ноги надо ставить каждый раз на новую ступеньку. Перила служат для страховки во время движения. За них я всегда придерживаюсь, чтобы не скатиться кувырком. Когда я только въехал в этот дом, я пренебрегал ими, думая о Стругацких (я часто о них думаю). И однажды я упал. Я не удержал равновесия и скатился вниз, выбив два зуба и сломав правую руку. С тех пор я заикаюсь и пукаю в общественных местах.

Итак, выйдя в 7:15 на лестницу я делаю первый шаг и легко спускаюсь на два пролета. На это у меня уходит 7 минут. Я иду медленно и размышляю о Стругацких (я о них всегда размышляю). В левой руке у меня мусорное ведро, а правой я придерживаюсь за перила. Меня изредка догоняет Пал Палыч, сосед из 98 квартиры. Он тоже выносит мусор. Мы с ним здороваемся. На это тратится еще 3 минуты и прощаемся, еще 2 минуты. В подъезде у нас прохладно, но мне не холодно, потому что я хорошо подготовлен к трудностям. После второго лестничного пролета перед глазами появляется крышка мусоропровода.

Я подхожу к мусоропроводу не спеша, опасливо поглядывая по сторонам. Мне кажется, что в таких местах в любое время может поселиться бомж или карлик. И я опасаюсь, что он неожиданно выскочит из своего укрытия и напугает меня до смерти. Но и на этот раз все обходится благополучно. Около мусоропровода никто не поселился и я, уже более смело, хмыкаю и ставлю ведро на пол. Из глубины на меня дует ветер, несущий ароматы отбросов. Противогаз смягчает ударную волну, и я берясь обеими руками за ведро (Правой за ручку, левой за днище), переворачиваю его в люк.

Итак, на часах 7:30, и я начинаю обратный путь. С пустым ведром идти легче, чем с полным. Почему так, я не знаю. На обратную дорогу у меня уходит 7 минут, еще 2 минуты я мою руки и чищу зубы. После этого, с чувством выполненного долга, я ложусь на диван.

Я попал в Москву в разгар весны. Попал по делу, а точнее за казенный счет. Дела особенно там никакого и не было, а было желание провинциала хоть одним глазком посмотреть на столичные прелести.

Короче, прилетаю, спускаюсь по трапу 'Дугласа' и ступаю на запорошенную снегом московскую землю. Тут же начинаю сомневаться относительно местоприбытия самолета. Здесь следует пояснить, что лечу я из холодной Сибири, где дневная температура уже достигает 20 градусов выше нуля. С надеждой вглядываюсь в здание аэровокзала (Копенгаген или Лондон). Но массивные буквы ШЕРЕМЕТЬ… разбивают надежды вдрызг. Слово не дочитываю и начинаю нервно кутаться в ветровку, являющуюся единственной теплой вещью, захваченной с собой в дорогу. Есть, правда, еще кожаная куртка, но в багаже, а багаж в недрах стального монстра. Без особой паники, издавая дикие крики и расталкивая остальных пассажиров локтями, влезаю в автобус и на некоторое время окукливаюсь. Дородная тетка в дубленке злорадно пялится на мои посиневшие щеки: — А еще сибиряк, — цедит она пренебрежительно.

Страшная истина открывается моему замерзающему сознанию: 'Сибиряк это не тот, кто не замерзает, а тот, кто тепло одевается!!!!'

В помещении выдачи багажа, не отходя от конвейера, трясущимися руками потрошу свою сумку в поисках утеплителя. Есть! Я вползаю в куртку и начинаю понемногу оттаивать. Первыми пропадают сосульки с усов. Тетка в летной форме, следящая за порядком и неприкосновенностью вещей, подозрительно косится на меня и без того косым глазом и озирается в поисках милиционера. Дабы не усугублять обстановку я чинно сгребаю вываленное на пол барахло и, подхватывая не закрывающуюся сумку, гордо направляюсь к выходу, проклиная негостеприимную столицу.

В кожаной куртке на улице тепло. Я выскакиваю под мокрый снег и начинаю озираться в поисках автотранспорта. Шереметьево безразлично таращится мне во след и зевает всеми своими буквами. К остановке подкатывает автобус, и я неспешно поднимаюсь по ступенькам, бросая последний взгляд в сторону летного поля. Почему-то мне чертовски хочется домой. — Дорогая моя столица, золотая моя Москва, — негромко напевая, плюхаюсь в кресло. Кондукторша подозрительно смотрит на меня. Я снимаю с головы капюшон, показывая, что на голове у меня нет заячьих ушей, и что, вообще, я — очень честный человек. По моему взгляду она понимает, что я даже могу оплатить проезд, и успокаивается.

У меня появляется устойчивый комплекс, что на любой свой вопрос я непременно получу в ответ 'Не знаю'. Почему-то именно эти слова я и слышу. 'Не может быть, чтобы все были приезжими' — стряхиваю я с себя наваждение и начинаю внимательно присматриваться к людям. Вот плывет навстречу дородная тетка с младенцем за руку. Непосредственный ребенок лениво сосет Чупа-чупс. — Извините, пожалуйста, — вежливо начинаю я. Тетка притормаживает. — А что такое ПИЛИВАН? — лучезарно улыбаясь, спрашиваю я. — Не знаю, — коротко но очень веско ответствует тетка и устремляется прочь, увлекая за собой ребенка. — Ба-а-ба, — доносится до меня детский голосок, — что такое пилива-а-ан… Взгляд мой переключается на девушку в черном джинсовом костюмчике. — Девушка, не откажите в любезности, — начинаю я стеснительно. — ??? — Не подскажете мне, что такое ПИЛИВАН? — Не знаю, — осторожно соблюдая дистанцию, отвечает она и устремляется прочь, туда, где может быть в этот момент продают эти самые ПИЛИВАНЫ.

Я горестно вздыхаю. Мне неуютно в этом большом городе ветхих домов, накрытых с головой огромными простынями. Мне одиноко в кишках метрополитена, несущего меня навстречу неизвестности, непопробованным ПИЛИВАНАМ, неувиденным музеям, непосещенным театрам и ночным клубам. Почему? Да потому что никто, абсолютно никто не знает где все это находится. Город теней злорадно ухмыляется за моей спиной. — Что съел? — лыбится мне Театральная площадь в ответ на вопрос 'Ну где же здесь ГУМ?' Ей просто некогда. Она устала объяснять каждому встречному-поперечному о том, что ГУМ находится на параллельной улице. — Но я то не каждый, я то по делу, — наивно оправдываюсь я. — Ничего не знаю, — зло отмахивается площадь и отворачивается. Но есть еще чудеса. В тот самый момент, когда я уже начинаю мокро хлюпать носом и пинать бегущих мимо прохожих по ногам, ко мне подходит милиционер. — Здравствуйте, — лучезарно улыбается форменная фуражка. — Здравствуйте, — осторожно проявляю я врожденную вежливость, и стараясь перевести разговор в сторону, спрашиваю: — Товарищ сержант, не подскажете, как мне добраться до ГУМа.

Вы не поверите, но он это знает. Как гром с ясного неба в висках у меня начинает пульсировать догадка:

В МОСКВЕ ТОЛЬКО МИЛИЦИОНЕРЫ ЧТО-ТО ЗНАЮТ.

Я еду на Арбат. Я хочу к богеме. Я желаю видеть художников-бессребреников, поэтов-альтруистов и бардов-нигилистов. Я мечтал об этой поездке, я жил ею. Новый Арбат… Старый Арбат… Как кутенок я тычусь в стены домов, читая названия улиц. Потом плюю на это занятие и отдаюсь во власть толпы. Ну куда же еще могут продвигаться этакие толпы людей, только к искусству, а значит на Арбат. И я действительно оказываюсь там. Меня выносит людское море и выплескивает на булыжники, о которых я так мечтал.

Когда друзья начинают пытать меня, на что похож Арбат. Я просто пожимаю плечами. Как объяснить им, провинциалам, на что похож БОГ. Представьте себе, начинаю я, что все жители нашего города выйдут