Книга третья и последняя
Завершение длинных дорог с повестью об атамане Трубычеве
I
Атаман Артемий Трубычев в течение четырех дней, прикрыв кривые, обутые в огромные байпаки, ноги, лежал у порога юрты. Фиолетовыми отцветами плыли мимо стада. Атаман вспоминал, как узнают жирных баранов: погрузить пальцы в шерсть… Бараны, цокая копытцами, желтея выцветшей за зиму шерстью — мимо.
Атаман думал: тугое и широкое над степью солнце. Тугие, необ'емные стада — три дня они идут мимо. Меняя иноходцев, в степи, среди пахучих весенних стад носится в пропахшем человеческим потом, прадедовском, ханском, седле инженер Чокан Балиханов. Узкая тропа меж стад — не потому ль широки у Чокана взмахи тела? Чокана Балиханова кумысом и жирными баранами угощают в юртах киргизы.
Чокан Балиханов привел к атаману офицера-поляка. Длинное и тусклое как сабля — лицо. Одну саблю привез в степь офицер Ян Налецкий. Был он в крестьянском армяке и в оленьих пимах. И от этого особенно тянулась и выпячивалась его грудь.
— Имею доложить… проживал три недели, скрываясь в Павлодаре… обыск… видел Запуса.
Балиханов смеется:
— Он еще существует?
— Да. Документы признали сомнительными, арестовали… Какие огромные и глубокие сугробы в городе, атаман. Я устал…
— Конечно, конечно.
— Вы здесь будете сыты, — смеется Балиханов.
Об Яне Налецком — потому, что три дня спустя приехавшие из Омска генералы жаловались на большевиков и просили Чокана собрать киргиз для восстания. Ян Налецкий говорил о чехах, поляках, о Самаре и Уфе. Казаки готовы, в станицах выкапывают из земли пулеметы.
Яну Налецкому сказали:
— Вы через степь, к уральским казакам…
— Слушаюсь, — ответил Ян Налецкий…
В этот вечер по тропам, пахнущим темной шерстью стад, Чокан Балиханов водил Яна Налецкого и атамана.
Неприятно топорщились у Налецкого широкие прозрачные уши и атаману казалось, что поляк трусит:
— Я исполняю ваше приказание, я еду по степям, не зная ни слова по-киргизски. Мне кажется, атаман… я и то, — у меня мать в Томске, а меня отправили в степь…
Балиханов сбивался с тропы, быстро выскакивал откуда-то сбоку. Плечи у него острые, злые.
— Я ж пускаю вас, Налецкий, от аула к аулу. Я — хан!
Он сбрасывает фуражку и, визгливо смеясь, трясет синей бритой головой.
— Атаман скучает, а то бы он поехал, с радостью… Ему хочется очень в Павлодар… Какую роль исполняет там Запус? И заметили ли вы что-нибудь внутреннее в большевиках… А?.. Если вам хочется в Томск, вы должны обратиться к атаману, я вас только по аулам… я — хан!
— Но мне, Чокан…
Атаман Трубычев присутствовал на совещании генералов, бежавших из Омска. Накатанные старые слова говорили генералы. Чокан Балиханов неожиданно начал хвастаться степью и киргизами: атаман тоскливо смотрел на его скрипучее смуглое горло, похожее на просмоленную веревку. Горло слабо пришито к шее — зачем?..
Канавы у дорог наполнены желтыми (пахнущими грибом) назьмами. Плотно стояли они в глазах атамана, может быть, потому что Чокан скакал по назьмам.
Казаки скрозь пыль — как темные проросли. Пыль над дорогами гуще желтых назьмов.
Пески, как небо. Курганы, как идолы — голубые бурханы. Озера, как облака.
Острые мордочки сусликов пахнут полынью и можжевельником.
На монгольских скалах белые грифы рвут падаль.
Падаль, потому что — война. Падаль, потому что — мор.
Голубыми землями уходят караваны киргиз в Индию. Пыльно-головые табуны казаков мчатся на города.
Подошвы караванных верблюдов стерлись, подошвы подшиты шкурами. От белесых солончаков выпадают ресницы людей, мокнут ноги и как саксаул-дерево гнутся руки.
Небо — голубые пески. Пески — голубое небо.
Мало радости! Мало у вас радости!
… От радости сгорит мое сердце, как степь от засухи. Сгорит — и воскреснет!
II
Летом 1918 года Сибирь занята чехами.
Тем же летом, через степь, на Аик рвался офицер Ян Налецкий.
Атаман Трубычев — под Павлодаром. Над поводами казацких узд — пики, винтовки, шашки. Не сотрется, сохнет, в'едается в сталь шашек липкая красная влага. От плеча к плечу, выдирая сердце, выворачивая на спаленую землю мокрые кости: медь, свинец, железо — в человеческом теле.
Атаман Трубычев — под Павлодаром.
III
Дни Запуса и Олимпиады:
Матрос Егорко Топошин влетел в ограду на таратайке. Трещала плетеная ива под его толстыми, как столетние ивовые стволы, ногами. Плетенье коробка оседало рыхло, мешком, на дроги.
Орет:
— Вась!.. Давай сюды.
И нарочно что ль Запус сидел, свесив ноги с крыши сеновала. Над золотисто-розовым (слегка веснушчатом) лбом выкинуло, трепало ветром — теплым, веселым — горсть сена, ковыль желтовато- белесый, маслянистый. Кого Запусу кормить этим сеном? Егорко Топошин смотрит на его руки.
— Ва-ась!.. Ревштаб, конечно… да иди ты, стерва, вниз. — Ва-ась!.. Атаманы под городом, Трубычев там, генералье казаков ведет, растуды их… Я им, в штабе, заявил на общем собраньи — пленум? Конешно… При сюда Ваську.
— А в партию?
— Вся наша партия на небо пойдет. Бридько говорит: Омск взят чехами, а коли не взят — откуда, кто поможет? Там, разберемся коли прогоним. Не прогоним — каки у тебя ни востры жилы на шеях-то, а шашка крепче казачья…
— Крепче. Мне — что…
