Они добрались до места в начале восьмого, в восемь с минутами уговорили Яковантуоно побеседовать с ними и в одиннадцатом часу смирились с его отказом когда-либо впредь иметь дело с полицией. После всех этих тяжелых часов Брунетти утешало лишь то обстоятельство, что он удержался и не стал задавать Яковантуоно риторического вопроса: что будет с нашими детьми, если он откажется свидетельствовать? Ответ был очевиден, по крайней мере для Брунетти: сам Яковантуоно и его дети останутся живы. Чувствуя себя полным идиотом, комиссар протянул pizzaiolo свою визитную карточку, после чего они с Вьянелло отправились к машине.

Водитель пребывал в дурном настроении, оттого что ему пришлось так долго сидеть без дела, поэтому Брунетти предложил остановиться где-нибудь по дороге и перекусить, хотя и знал, что, если они так поступят, домой он вернется много после полуночи. Наконец около часа ночи шофер высадил их с Вьянелло на Пьяццале Рома, и обессиленный Брунетти решил поехать домой на вапоретто, вместо того чтобы идти пешком. Ожидая трамвайчик и потом, уже на борту, пока судно величественно двигалось по одному из самых красивых каналов в мире, они с Вьянелло вели бессвязный, не относившийся к делу разговор.

Брунетти сошел на берег у Сан-Сильвестро, не обращая внимания на красоту лунной ночи. Он хотел лишь одного: снова увидеть жену, добраться до постели и забыть о грустных, всезнающих глазах Яковантуоно. Войдя в квартиру, он повесил пальто на вешалку и отправился по коридору в спальню. В комнатах детей было темно, тем не менее он приоткрыл двери, чтобы убедиться, что они спят.

Минуту спустя он потихоньку открыл дверь в свою спальню, намереваясь раздеться при свете, проникавшем из коридора, чтобы не побеспокоить Паолу. Но предосторожность оказалась напрасной: постель была пуста. Лампа в кабинете тоже не горела, и все же он заглянул туда, чтобы убедиться в том, что и так уже знал наверняка, — никого. Во всей квартире царил мрак, но он все же отправился в гостиную, теша себя призрачной надеждой, что обнаружит Паолу спящей на диване, хотя он прекрасно знал, что ее там нет.

Темноту нарушала лишь красная мигающая лампочка автоответчика. На нем было три сообщения. Первое — его собственный звонок из Тревизо около десяти: он предупреждал Паолу, что задержится еще ненадолго. Второе — кто-то повесил трубку, не дождавшись сигнала. Третье, как он и боялся, содержало послание от офицера Пучетти из квестуры: он просил комиссара перезвонить, как только тот придет домой.

Что он и сделал, по прямому номеру связавшись с квестурой, с комнатой для младшего офицерского состава. Трубку сняли после второго звонка.

— Пучетти, это комиссар Брунетти. В чем дело?

— Думаю, вам лучше приехать сюда, комиссар.

— В чем дело, Пучетти? — повторил Брунетти, но голос его звучал устало, а не резко и повелительно, как он того хотел.

— Ваша жена, комиссар.

— Что случилось?

— Мы ее арестовали, комиссар.

— Понятно. Можете рассказать поподробнее?

— Думаю, вам лучше приехать сюда, комиссар.

— Можно мне с ней поговорить? — спросил Брунетти.

— Да, конечно, — ответил Пучетти, и в голосе его послышалось облегчение.

Через некоторое время трубку взяла Паола:

— Да.

Его вдруг захлестнула волна ярости. Ее арестовали, а она по-прежнему разыгрывает из себя примадонну.

— Я еду к тебе, Паола. Ты снова это сделала?

— Да, сделала — и все.

Он положил трубку, пошел на кухню и оставил записку для детей. Потом двинулся в квестуру с огромной тяжестью на сердце, еще большей, чем в ногах.

Начало накрапывать — скорее легкая влажная дымка в воздухе, чем дождь в собственном смысле этого слова. Он машинально поднял воротник пальто.

Через четверть часа Брунетти уже был в квестуре. Молодой полицейский в форме с обеспокоенным видом стоял у двери и открыл ее перед комиссаром, столь бодро отдав ему честь, что в такой поздний час это показалось неуместным. Брунетти кивнул юноше — имени его он не мог вспомнить, хотя и знал, и побрел по лестнице на второй этаж.

Пучетти встал и тоже отдал честь комиссару. Паола сидела напротив Пучетти и без улыбки взглянула на вошедшего мужа.

Брунетти взял стул и присел рядом с Паолой, потом взял протокол допроса, лежавший перед его коллегой, медленно прочел.

— Вы обнаружили ее на кампо Манин? — спросил Брунетти полицейского.

— Да, комиссар, — ответил Пучетти, по-прежнему стоя.

Брунетти знаком велел молодому человеку сесть, тот подчинился: он явно испытывал робость перед шефом.

— С вами кто-то был?

— Да, комиссар. Ланди.

«Значит, пути к отступлению отрезаны», — подумал Брунетти и вернул бумагу на место.

— Что вы предприняли?

— Мы вернулись сюда, комиссар, и попросили у нее… у вашей жены, — вежливо поправился он, — удостоверение, поняли, кто она такая, и Ланди позвонил лейтенанту Скарпе.

Брунетти знал, что Ланди обязан был это сделать.

— Почему вы оба вернулись сюда? Почему один не остался?

— Один из патрульных услышал сигнал тревоги и пришел, так что мы оставили его на месте происшествия до прибытия владельца.

— Понятно, — сказал Брунетти. — Лейтенант Скарпа приходил сюда?

— Нет, комиссар. Они с Ланди просто поговорили по телефону. Но он не отдавал никаких особых распоряжений, предоставив нам делать то, что положено по процедуре.

Брунетти чуть было не возразил, что не существует никакой принятой процедуры относительно ареста жены комиссара полиции, но заставил себя промолчать. Он встал, посмотрел на Паолу и наконец заговорил с ней:

— Думаю, мы можем идти, Паола.

Она не ответила, но тут же поднялась.

— Я отведу ее домой, Пучетти. Мы вернемся утром. Если лейтенант Скарпа будет спрашивать, так ему и скажите, хорошо?

— Конечно, комиссар, — ответил Пучетти. Он хотел было что-то добавить, но Брунетти, подняв руку, пресек его попытки.

— Все в порядке, Пучетти. У вас не было выбора. — Он взглянул на Паолу и проговорил: — Кроме того, рано или поздно это должно было случиться. — И попытался улыбнуться.

Когда они дошли до конца лестницы, молодой полицейский стоял у двери, готовый открыть ее. Брунетти пропустил Паолу вперед, поднял руку в прощальном жесте, не глядя на полицейского, и вышел на улицу. Промозглая и влажная ночь окутала их. Выдыхаемый ими воздух сразу же превращался в мягкие белесые облачка. Они побрели домой рядом, и несогласие между ними казалось столь же ощутимым и вещественным, как их дыхание, отчетливо различимое в воздухе.

По дороге домой они молчали. Остаток ночи оба не спали, если не считать урывков дремоты, полных неспокойными сновидениями. Несколько раз между явью и короткими обрывками сна их тела прижимались