проплывать станет, я с него опять спрошу.

– Что вы все про зелье, да про зелье? – перебил их Умильный. – Полон, того гляди, перемрет. А он дуванный[113], все соседи без серебра останутся.

– Баня, хлебное вино, – повторил рецепт Ильи Федотовича Матях. – И накрыть бы их всех чем-нибудь теплым. Не май месяц на улице.

– Где же я в дороге баню возьму? – похоже, решил внять уговорам кавалер.

– Так они при каждом яме[114] есть, – пожал плечами Умильный. – Тракт-то почтовый. Токмо вели тогда своим холопам погонять, дабы вперед от моего обоза уйти. Не то тоже в баню захотят. А всех моих архаровцев пропарить – это не полста твоих дохлятиков отогреть, надолго застрянем.

Трое бояр перешли на тряскую рысь, потихоньку уходя вперед от мелко стучащих железными ободами по камням телег.

– Странные вы люди, русские, – покачал головой Лебтон. – Обычную помывку добровольно в пытку превращаете, с жаром, стеганиями, в воду холодную, а то и в снег кидаетесь. Зачем? Разве достойно поведение такое для честных дворян? Смерды ваши в любой год свои поля могут бросить, коли хозяин, Богом им ниспосланный не понравится чем-то, али оброк слишком тяжелый по их мнению наложит. На барщину более двух дней в неделю ходить отказываются. Разве это правильно? В городах писцы, купцы, ремесленники, а то и смерды черносотенные одеваются в меха, самоцветы, бархат, так что простого служку от родовитого князя не отличить. Куда государь смотрит? Отчего не отведет для каждого сословия одеяния, выше которых они подниматься не должны? Почему дети холопьи свободными при рождении записываются? Ладно холопьи – но почему дети рабов, на меч взятые, тоже вольными числятся, а не собственностью хозяина родителей? Почему закуп токмо на смерда определяется, а не на родичей и детей его? Отчего не бережете нажитого трудом и мечом своим? Почему веселитесь все вместе, словно одного рода-племени, одного сословия. Смерд и боярин, купец и холоп? Как у вас жить в таком безобразии получается!

– Это потому, боярин, – спокойно ответил Умильный, – что все мы православные. Все мы равны пред Богом, а потому сословием кичиться не привыкли. И живем мы на земле святой, русской. А на святой земле рабы рождаться не могут. Это даже ты, схизматик, понимать должен…

Илья Федотович смолк, вспоминая свою сгинувшую в татарской неволе племянницу. Где она сейчас, как она? Сколько мук пришлось ей вынести в грязных лапах степных разбойников, чего испытать? Лучше, наверное, и не думать об этом… Но думать надо! Потому, что сейчас она по-прежнему мается в неволе, страдает от дикарской жадности и похоти. И если он ничего не может изменить, то хотя бы отомстить – обязан!

– Пахнет-то как вкусно… – не удержавшись, сплюнул Хади Такшаш. – Мясо жарят, неверные.

Три десятка степняков, вынужденных пересечь степь без всяких припасов, не имея даже стрел в колчанах, чтобы подстрелить дичь, уже начали забывать, когда поели досыта в последний раз. Даже сам Аримхан был вынужден вместо сытного мяса давиться съедобными корешками и листьями, выпасаясь рядом со своим конем, словно плешивый ишак. А когда они наконец-то вышли к Волге, чтобы напоить и искупать своих коней, то вынуждены нюхать ароматы разнообразной снеди, которую разложили русские купцы, причалившие к берегу две торговые ладьи. Видать, надоела холодная пища, захотелось мясца над огнем поджарить…

– Сколько их там, Хади? – повел плечами Аримхан.

– Не знаю, хан.

– А ты узнай, – вкрадчиво попросил глава рода.

– Угу, – кивнул мальчишка и растворился в прибрежном кустарнике.

Отвернувшись от сверлящих его глазами воинов, Аримхан принялся рыться в своей переметной суме, словно потерял там что-то очень важное и никак не может найти.

Мальчишка вернулся через четверть часа, хрипло прошептал:

– Два десятка. Вино пьют, неверные. Многие спят уже.

– За убийство купца по закону любому воину смертная казнь положена, – выразил всеобщую мысль один из нукеров.

– По чьему закону? – оскалив зубы, повернулся к нему Аримхан. – По Ямчергеевскому? Так нет давно хана Ямчургея! По московитскому? Так мне московский царь не указ! У нас ни серебра, ни коней заводных, ни юрт, ничего нет! Хочешь побираться пойти? Али в пастухи к Дербыш-Алею? Нет, не позволю честь нашего рода позорить. У нас не осталось ни стрел, ни копий, зато сабли мы пока не побросали. А на купцов русских и этого хватит. А коли греха боитесь, так я его на себя беру. За всех. А ну, по коням!

Русские купцы, развалившиеся на песке, на поляне среди кустарника, так ничего понять и не успели. Просто вдруг разметались ветви ивняка, вынеслись на них всадники с обнаженными саблями, замелькала сталь… И все…

– Вот так, – Аримхан спрыгнул на землю, вытер саблю о кафтан жирного русского, лежащего на спине с выпученными глазами и куском курицы во рту, кинул клинок в ножны. Потом оторвал от лежащей на блюде птицы грудку и, неторопливо ее пережевывая, повернулся к ладьям с высоко поднятыми носами.

Разумеется, он не умел водить корабли, но здесь, на этих больших лодках, видны весла с ними справиться можно, людей у него на это хватит. Значит, разграблять ладьи и убегать ни к чему, можно уйти прямо на них. Переправить коней на тот берег, поискать покупателя…

Конечно, после этого в Поволжье для него жизни не станет: ни один из правителей не любит, когда в его владениях убивают купцов. Купцы – это доход в казну, и преизрядный. Плохая слава о разбоях – прямой убыток казне. Однако, Аримхан уже сейчас не видел для себя места в здешних степях. В Казани – русские, у башкортов – русские, в Астрахани – русские. Русские теперь везде, как язвы у прокаженного. Единственное место, где о них знают только как о рабах – это Крым, великая и всемогущая Османская империя. Всем известно, что мудрый султан никогда не отказывается от желающих верно служить воинов. Если явиться туда не одному, а с тремя десятками хорошо вооруженных нукеров и небольшим припасом серебра на первое время… Тогда можно стать не простым сипахом, а настоящим беком. Заводные лошади, копья, стрелы, немного серебра… Пожалуй, две торговые ладьи вполне способны превратиться во все это всего за несколько недель.

До Владимира бояре двигались вместе. Однако, на подъезде к нему, терпение Умильного лопнуло, и он