чистое голубое небо. Однако небо это принесло с собой первый морозец. От влажной одежды, из лошадиных ноздрей, изо рта у людей повалил густой пар, и длинная вереница телег стала напоминать передвижную деревеньку, в которой затопили сразу все печи.

На десятый день пути путники переправились через Ветлугу, на двенадцатый – увидели впереди золотые купола и мощные каменные стены Нижнего Новгорода.

Для Андрея, до сего дня посещавшего только Петропавловскую крепость – рафинированную цитадель европейского образца – встреча с настоящим старым русским каменным градом случилась впервые, и он таращился на уходящие на высоту пятиэтажного дома коричневые стены с отвисшей челюстью. Достаточно было одного взгляда на эти прочные незыблемые громады, на монументальные прямоугольные бастионы, со стороной метров по пятьдесят, со множеством бойниц, из которых зловеще выглядывали пушечные стволы, и высотой вдвое выше стен, чтобы понять: истории про штурмы крепостей с помощью лестниц – есть ни что иное, чем бред плохо образованных кинорежиссеров. Потому, что связать лестницу нужной высоты просто невозможно. А если и срубить нечто подходящее – то к такой стене ее будет не поднять. И даже в случае, если лестница поднята – ни один здравомыслящий человек на нее не полезет, даже если никто в городе не собирается оказывать сопротивления. Потому, как высота немаленькая и опасная при любых, самых благоприятных условиях. Тем паче – на хлипкой, открытой деревянной лестнице. А если кто-то на стенах еще и отбиваться вздумает…

– Боярин Андрей, – неожиданно осадил своего коня Илья Федотович. – Да ты только посмотри, кто там впереди тащится! А ну, давай-ка нагоним…

Поначалу Матях не понял, о чем идет речь – тракт от Нижнего Новгорода тянулся куда как оживленный. Мощеная мелким щебнем, перемешанным с рыжеватым речным песком и тщательно утрамбованная, дорога имела в ширину не менее пятнадцати метров. По меркам двадцатого века: четырехполостное шоссе. И движение здесь было куда как оживленнее, нежели на хлыновском направлении. Обозы шли рядом с Умильновским, обозы тянулись навстречу, проносились одинокие всадники и целые отряды служилых людей. Правда, безоружных.

Однако, вскоре взгляд Матяха остановился на небольшом поезде из пяти телег, на которых, кутаясь в дерюгу, сидели босые и полуголые дети и молодые девушки. Впереди скакал роскошный кавалер в подбитом коричневым бархатом плаще, большом мягком берете со страусиным пером, приколотым булавкой с крупным красным рубином, белоснежным жабо, пухлом вамсе[111], из-под воротника которого проглядывали кружева, и в штанах о-де-шос, с большим набитым ватой галифе, переходящим в облегающие чулки. По такому костюму нетрудно было догадаться, что вместе с невольниками и небольшой кучкой холопов путешествует немец… Боярин Лебтон, собственной персоной.

– Здрав будь, соседушка! – окликнул его Умильный. – Куда путь держим? Как дела, как настроение?

Кавалер повернул голову, степенно поклонился:

– И тебе здоровья, Илья Федотович. Вот, в Москву полон везу. С делами и настроением плохо у меня. Мрут татарчата. Заболели через одного. Кашляют. Девки тоже болезные попались.

– Будут тут кашлять, – не выдержал Матях. – Небось, тоже под дождем полдороги ехали? А теперь мокрые и голые на холоде сидят. Ты бы их хоть пешком вел, чтобы согрелись.

– Добрый день, боярин Андрей, – вежливо поклонился немец. – Рад видеть тебя в здравии и достатке. А вести рабов пешими неприемлемо. Мы и так двигаемся слишком медленно.

– Тут не пешими вести нужно, – возразил Умильный, – а в баню всех загонять. Да в парилку на два часа под самый потолок. И вином хлебным отпоить, да снаружи натереть.

– Сии дикарские методы только погубят товар, – вскинул подбородок кавалер. – Они способны и здорового воина убить, а не токмо больного ребенка. Я использовал научные методы, передовые лечебные способы, созданные в Европе.

– Это кровопускание, что ли? – сообразил Андрей. – Ну, тогда пленникам точно хана.

– Я не дипломированный медик, чтобы проводить такие процедуры, – покачал головой немец. – Я выписал из Гамбурга дорогое зелье эскулапа Парацельса, коим он боролся с мором в Базеле и Кольмаре. И давал его всем полонянам.

– Это какое лекарство? – заинтересовался боярин Умильный.

Лебтон развязал шнур висящей на холке коня сумки, достал бумажный куль, осторожно развернул. Андрей с изумлением узнал в изрезанных ножом брусках обыкновенное хозяйственное мыло[112], не смог сдержать хохота и дал шпоры коню, уносясь вперед.

– Ты чего, служивый? – минуту спустя нагнал его Илья Федотович. – Лебтон твоим поведением оскорбился, чуть не за меч схватиться хотел. Чего смеешься?

– Простите меня великодушно, сэр, – отсмеявшись, Матях придержал коня и дождался немца, ехавшего с поджатыми губами. – Честное слово, я и в мыслях не имел вас оскорбить. Просто я немного знаком с трудами доктора Парацельса и знаю это лекарство. Должен сказать, что оно применяется наружно, причем именно в бане. А вы, подозреваю, давали его пленникам внутрь?

– Как ты можешь знать Парацельса, язычник? – не поверил своим ушам немец, забыв про обиду. – Ты же себя не помнишь!

– Да вот, – пожал плечами Андрей, поняв, что опять сболтнул лишнего. – Мыло увидел, фамилию услышал, да и всплыло в голове. Это ведь тот доктор, что отказывался студентов на латыни учить? Он еще путешествовал много, и даже Русь Святую посетил?

Про Святую Русь Матях ввернул специально, в отместку за «язычника».

– Да, это он, – озадаченно кивнул немец. – Неужели про него знают даже здесь?

– Про него везде знают, – небрежно отмахнулся Андрей. – Скажи, боярин, а где ты это его зелье добыл? Я тоже такое хочу.

– Эскулапы привозят его в немецкую слободу, – сказал Лебтон. – Я могу спросить для тебя немного, боярин. Но лекари неохотно расстаются с этим зельем.

– А заказать с Гамбурга?

– То мне купец новгородский привез, Федот Зимин, – неохотно признал немец. – Как мимо очередной раз