сыплется из поднятого невода, по всему карьеру, постепенно заполняя чашу, поднимаясь к краям.

Томберг, как он сам рассказывал, дважды ездил туда на электричке, в последний раз его привезли на санитарной машине, долго отпаивали сердечными каплями, даже сделали укол. Я принес тогда кофе, но медсестра собственноручно вылила в раковину, пригрозила, что если у пациента сердце остановится, то виноват буду я. Я заверил, что ничего такого не хочу, пусть она командует, а я побуду у нее на побегушках, как мальчик на кухне. Что скажет, то я и сделаю, только бы Томбергу стало лучше.

Ему стало лучше уже через десять минут после укола, а через пятнадцать медсестра отбыла на «Скорой». Я натужно веселым голосом рассказывал анекдоты, сам расспрашивал о молодости Томберга, все старики почему-то на это ловятся, странно уверенные, будто другим это интересно, однако Томберг был в такой депрессии, что даже не ожил, не стал вспоминать про босоногое детство и шершавые ладони отца, про трудности и великие свершения тех лет.

– Володенька, – сказал он шепотом, – но куда мир идет? Ведь без книг – варварство!

– Книги не уходят, – сказал я натужно бодро. – Наоборот, раньше книги были редкостью, сокровищами, достоянием, ценностью… зато теперь?

Я чувствовал, что говорю фальшиво, не это надо говорить старому писателю, реликту уходящего мира, его уже не переделать, не перевербовать, для того природа и придумала мудро смену поколений, чтобы старое не тормозило прогресс, ибо старое тормозит всегда, не в силах принять новое, а так – просто уходит, и новое побеждает уже не столько из-за избытка силы, а потому что препятствие истаивает, исчезает…

– А что теперь? – спросил он угасшим голосом.

– У каждого в квартире все библиотеки мира! – заверил я тем же натужно бодрым голосом. – И все картины. Помните, мы все собирали книги по искусству, альбомы? Как сказки звучали незнакомые фамилии Дега, Пикассо, Матисс… А теперь любую картину спокойно проектируешь на стену, любуешься! Это не крохотный альбом, изображение на стене трудно отличить от оригинала!

– Но это же профанация…

– Почему? – возразил я, перевел дыхание и постарался сделать голос не таким пафосным, победным, это же не противник, которого надо перевербовать, а Томберг, мой замечательный сосед, интеллигентнейший и чуткий человек. – Помните, мы рассматривали плохонькие репродукции на скверной бумаге и были счастливы? Но тогда это была вершина технической мысли: это же надо вот так передать краски и атмосферу картин, блин! Сейчас же все намного лучше, ярче, ближе! Техника служит вам, Петр Янович! Вы хотели картины видеть не в сильно уменьшенной копии, а как можно ближе к оригиналу?.. так вот оно, берите, любуйтесь, наслаждайтесь! Вас смущает, что не надо выстаивать ночами, отмечаясь в списке, сдавать макулатуру за право получить талончик на приобретение альбома?.. И что купите не один альбом, а за ту же смешную цену – все-все картины мира и даже наброски к ним всех-всех художников планеты, начиная с наскальных рисунков?.. Это наш мир, Петр Янович! Это мир творчества, мир писателей! Мир для писателей. Техника слышит наши требования и тут же выполняет. Она не порабощает нас, а служит нам честно и верно. А мы ее ругаем больше всего за то, что чересчур усердна. И наши требования выполняет очень уж… откровенно.

Он невесело улыбнулся.

– Знаете, Володенька… боюсь, вы сказали, сами того не подозревая, может быть… самое опасное, что может сделать техника… Выполняет все наши требования! А наши требования чаще всего… гм… не всегда достойны уважения…

– А это уже наши проколы! Техника ли виновата?

– За такой служанкой не поспеваешь. Мне уже лучше, Володенька. Мне стыдно, что вы тут возле меня сидите, а вы, наверное, что-то пишите сейчас?

Я отмахнулся.

– Да так. Все материалы собираю, заготовочки строгаю на будущее.

Он криво усмехнулся.

– Значит, на большое замахнулись.

Я насторожился.

– Почему?

– Когда пишут проходную вещь, берутся сразу. В простой сразу ясно, чем начать и чем закончить. А когда человек собирается сделать что-то эпохальное…

Он умолк на мгновение, по лицу прошла легкая судорога, но уже порозовело, возвращался обычный цвет. Я подумал с сочувствием, наверняка он и сам начинал не раз свое эпохальное, видел, как другие начинают и… не заканчивают, иначе где, они те эпохальные труды, потому и на меня смотрит с сочувствием, как на будущего неудачника, который вскоре пополнит их ряды.