беспомощной, в мире, где уже нет места и любви, и даже простым человеческим отношениям, основанным на симпатии, а не на выгоде и расчете. Простые человеческие чувства – хлопотно и сложно, не всякий может себе их позволить. А кто и может, все равно выбирает из богатого ассортимента то, что проще и не обязывает. Так любовь обязывает, а секс – нет. Бедная Люся, нет тебе места в этом рациональном мире.

Зал современной классики уплыл за спину, мы вошли в огромное помещение старой литературы, где книги даже не прошлого двадцатого века, а позапрошлого, самые новые книги датированы тысяча восемьсот девяносто девятым годом, хотя, конечно, правильнее было бы тысяча девятисотым, все-таки девятисотый завершает предыдущее тысячелетие, а не начинает новое, но у гуманитариев особое мышление, пусть будет по-ихнему. Им и так уже недолго осталось.

Старинные фолианты в толстых переплетах, даже не знаю, из чего они, а дальше комната с еще более старинными книгами: деревянные переплеты обтянуты толстой кожей, страницы не из бумаги, а даже не знаю из чего, во всяком случае, деревом и не пахнет, цветные вклейки, перед каждой – тонкий прозрачный листок, в книге шелковый шнурок закладки, торцы блестят золотом, шелковый каптал…

Отдельно полки с книгами в латунных и медных переплетах. Раньше такие были только в музеях да в архивах для особо ценных книг, ну разве что еще в Исторической, что на Старопанском, да в Ленинке, но в последнее время часть коллекционеров сдали свои богатейшие сокровища, кто в Некрасовку, кто в Пушкинскую. Вернее, не сами коллекционеры, а их наследники. Молодому поколению пепси по фигу эти старинные фолианты, их интересует будущее, что есть правильно, а не уходящее к питекантропам прошлое.

Я медленно шел вдоль полок, бережно касался кончиками пальцев толстых корешков, в сердце печаль, а в горле ком. Люся неслышно двигалась рядом, ее глаза поглядывали на меня пугливо, на живом личике проступило сострадание.

– Вы добрый человек, – сказала она тихо.

– Я?

– Да, – кивнула она и повторила очень серьезно: – Добрый.

– Ну, не знаю…

– Я же вижу, вы страдаете. И в то же время ничего сделать не можете.

Я вздохнул.

– Не могу, это верно. Бульдозер двигается по лужайке, ломает и втаптывает в землю цветы…

Смолчал, что так бульдозер расчищает место для стройки, там может вырасти не только завод по производству бездушных… ну, как обычно говорят, но и восхитительный сад, где цветов будет намного больше, где будут ярче и без сорной травы, поев которой собаки могут откинуть хвост.

Она смотрела мне в лицо снизу вверх большими внимательными глазами. Вся ее фигурка вытянулась, маленькие острые груди приподнялись, лицо оставалось сочувствующим и одновременно вопрошающим.

– Не переживайте, – попросила она. – Хватит и того, что я тут реву каждый день…

Я отстегнул клапан нагрудного кармана.

– Можно, я позвоню?

– Да, пожалуйста.

Я поднес к губам мобильник:

– Вызываю Томберга.

Через мгновение пикнуло, засветился экран, появилось крохотное лицо Томберга.

– Петр Янович, – сказал я вместо «здравствуйте», – вы не хотите заглянуть в Некрасовку?

– А что случилось? – спросил он встревоженно. – Володенька, у вас такое лицо…

– Закрывают, – ответил я. – А книги… книги выбросят.

Он ахнул, даже на маленьком дисплее видно, как смертельно побледнел, схватился за сердце.

– Не может такого быть!

– Прогресс, – ответил я со злостью на прогресс, но тут же представил себе телеги и кареты на скоростных автострадах города между сверхсовременными машинами, добавил: – Прогресс… не останавливается. И не терпит проигравших.

Томберг, судя по его лицу, не верил или просто отказывался верить.

– Но как же выбрасывать книги?

– Естественный отбор по Дарвину, – ответил я. – Книги проиграли элбукам. А буквы – импам. Приходите, библиотека раздает все свои сокровища бесплатно всем желающим. Забирайте хоть все… Можете взять с собой тележку. Если понадобится, одолжу машину.

Люся с такой надеждой смотрела, как я захлопнул крышку мобильника и сунул в нагрудный карман, словно вот сейчас по моему звонку явится некто и перевезет всю библиотеку вместе с ее персоналом в другое место, где они снова продолжат ту же тихую и неспешную счастливую работу, как и было в том прошлом неторопливом и, честно говоря, бедном веке.

– Он живет рядом, – объяснил я. – Известный писатель. Обожает книги. Явится через десять минут. Он нагребет больше, чем сможет унести.

Она вздохнула, глаза большие и печальные, как на иконе.

– Да сколько унесет… Здесь же миллионы. Только в зале редких книг больше сорока тысяч томов. Есть