На арену выезжали по одному и группами, дрались копьями и деревянными мечами, на скамьях орали, свистели, ибо то один, то другой боец падал с залитым кровью лицом, а двоих вынесли с переломанными спинами.

Василий поглядывал краем глаза на властелина церкви, по крайней мере, ее православной ветви, видел спокойную благодушную улыбку. Это варвары насыщаются торопливо, а знаток застолий наслаждается не спеша, сперва пробуя салаты, рыбу, птицу, лишь потом ему подают основное блюдо.

Наконец остался один. Даже Василий, повидавший в скитаниях всякого, с содроганием смотрел на эту скалу в железе. Чудовище, а не человек. Но взявший в руки оружие и есть чудовище. Мудрецы дерутся не мечами…

Пока арену выравнивали, засыпали золотистым песком кровь, победитель объехал вокруг арены, собирая овации, вскидывал огромные руки, что-то орал на диком гортанном наречии, затем его увели на короткий отдых перед последней схваткой.

На трибунах прыгали, орали, восторженно швыряли в воздух шапки.

Василий повернулся к владыке:

— Силен… Кто это?

Тот в свою очередь кивнул на молодого священника. Игнатий поклонился Василию почти так же низко, как и князю церкви, тот сделал вид, что не заметил:

— Тоже варвар. Откуда-то с гор. Зовут его Сигкурл, а прозвище у него — Кровавые Клыки…

— Ого! Это почему же?

— Варварский обычай, — объяснил Игнатий. — Победитель вырывает печень побежденного и пожирает у того на глазах. Точнее, воинский обычай.

Василий сказал сожалеюще:

— Даже жаль, что святая церковь запрещает такие вещи. В некоторых случаях надо бы делать исключения.

После перерыва, когда по рядам спешно носили слабое вино и холодную воду, на арену вышли ярко одетые слуги, протрубили в фанфары.

С северного входа выехал всадник на красивом белом коне. Зрители закричали снова, в воздух взлетели шапки, платки. Василий морщился: хоть и красавчик, но чужак. Империя чересчур велика и могуча, в ней уже потеряно чувство патриотизма, так присущее крохотным племенам и народам.

Русский богатырь, если смотреть отсюда, не выглядел изможденным, но в отличие от ревущего и размахивающего огромным топором победителя турнира, сидел недвижимо, словно берег силы или страшился от неосторожного движения свалиться с коня. У этих варваров странные понятия чести. Мог бы остаться, но предпочитает умереть в бою, такие по их дикой вере попадают на небеса к их верховному богу, где бесконечно пируют и дерутся между собой…

На миг проснулось сочувствие. Мог бы остаться дома и сохранить жизнь. Просто жить, как будто не жизнь — самое ценное! Но умрет красиво и нелепо в угоду диким понятиям верности и чести…

А на арене Сигкурл пустил коня вокруг арены, ему кричали и бросали цветы. Когда конь пронеся вблизи Збыслава, Сигкурл проревел:

— Я разорву тебя, дикарь в человеческой одежде!

На трибунах одобрительно заорали, захлопали, там сидели нанятые кричать за любого победителя турнира, к ним присоединились еще с десяток зрителей, которым хотелось перемен. Збыслав уже третий год получает лавровый венок, пора другому. Для них неважно было, рус получит, грек или араб, в Царьграде все царьградцы, всадник на белом коне словно чувствовал, что не враги, вежливо приложил руку к сердцу.

С северной части трибуны раздался хохот, что прокатился постепенно по всем рядам. Огромный Сигкурл даже в дорогих доспехах выглядел дикарем, могучим и злобным, в то время как богатырь Славянского квартала больше походил на статую языческого бога, что остались с древних времен, разве что весь в железе, но лицо открытое, чистое, бледное, в то время как у Сигкурла мясистое, налитое кровью, багровое, испещренное шрамами…

— Я растопчу тебя как медузу.

Збыслав снова смолчал. Возможно, все еще не знал, что такое медуза. Лицо его было бледным, глаза отсутствующими. Прежде прямые плечи слегка согнулись, будто под неведомой тяжестью. Сигкурл тяжело проскакал на своем быкообразном коне полный круг, пронесся в трех шагах, бросив язвительно: