— Старею… Возьмите сами ковшик… вон на стене. В кадке квас, а ежели оголодали, то в печи есть малость… Двум таким богатырям вроде б на один зуб, но все же лучше, чем ничего.

Залешанин сказал торопливо:

— Что ты, дедушка! Нам только водицы хлебнуть, а передохнуть и в лесу могем..

Старик сказал беззлобно:

— Да не трясись ты. Что у бобров всю жизнь зубы растут, ничего, а от моего рта глаз отвести не можешь.

Пристыженный Залешанин бросился к печи, захлопотал с ухватом, заслонка открылась нехотя, там чугунный горшок, сразу пахнуло разваренной гречневой кашей, теплым маслом, жареной птицей. У Залешанина, мелькнула сердитая и опасливая мысль. Тоже мне бобер! Бобры глотки людям не рвут. А с такими зубищами… Да и каша гречневая откуда, ежели в лесу? И гусь вон в глубине жарится, как раз доспел, пузырьки жира еще кипят на коричневой корочке… Что они с бабой-ягой сговорились, что ли. Или лесные колдуны другого не умеют?

Он сглотнул слюну, в животе взвыло. Похоже, готов съесть не только гуся, но целого вола. Руки его напряглись, чувствуя, как ухват зацепил рогами чугунок, запах стал сшибающим с ног. Попятился, страшась выронить, старик убьет на месте, а то и загрызет, пусть другим голову морочит про бобров, наткнулся спиной на стол, тесно, повернулся и с крайней осторожностью опустил чугунок на середину стола.

Старик указал замершему мальчишке на полочку с посудой. Тот послушно расставил на столе три деревянные миски, положил ложки, больше похожие на половники. Залешанин не успел заметить, откуда в руке старика появился длинный нож, когда он вытащил и гуся, исходящего сладким соком на широком деревянном блюде, старик умело разделил гуся на две половины, а себе обрезал крылышко.

— Не в коня корм, — сказал он будто нехотя. — А вы угощайтесь, гости мои. Насыщайтесь…

Сожрет, так сожрет, мелькнуло в голове Залешанина. Если сожрет, то пусть уж сытого. Ишь, бобер! Ему не птичье крылышко грызть, а берцовые кости быков… Может по ночам перекидывается кем, бегает по лесу, зверюшек ловит и загрызывает…

А пальцы уже срывали хрустящую корочку, та ломалась как тонкие льдинки, сладкий сок обжигал пальцы и язык, в тело сразу вливалась сила, усталость испарялась как дымок, он готов был подпрыгнуть, прошибая головой низкий потолок, а зубы спешно перемалывали сочное мясо, вгрызались в новые ломти пахучего, налитого янтарным соком.

Мальчишка ел степенно как маленький старичок, но тоже повеселел, глазенки заблестели. Старик запил квасом, дряблые щеки опустились, он словно задремал за столом. Брови торчали густые, кустистые, волосы как у ежа иголки. Залешанин догрыз последнюю кость, высосал сладкий мозг изнутри, повеселел. Ладно, баба-яга не сожрала. Авось, и этот не сожрет. Вон сколько еды! Правда, человечина все-таки мясо самое вкусное…

— От дела лытаете, — спросил старик, пробуждаясь — аль судьбу пытаете?

— Ни то, ни другое, — ответил Залешанин. — Я еду по делу в Царьград, а мальчонку встретил в лесу. У него кобзарь помер! Кормились песнями.

Старик хмыкнул:

— Ты на кобзаря не больно похож. Если и запоешь, то… Мальчонку тоже в Царьград?

— Куда в такую дорогу! Я сам не знаю, выдюжу ли. Ты не гляди, что я здоровый, как твоя хата, я слабый… Встречу где добрых людей, пристрою. Но пока все либо бедные… либо совсем бедные.

Старик внимательно посмотрел на мальчишку. Внезапно улыбнулся:

— Как жаль, что вы едете так далеко… А мне одному уже тяжко. И травы собирать, и зверей лечить…

— Зверей? — не понял Залешанин. — Зверей?.. Которые в лесу?

— Их, — кивнул старик. — А что?.. Не людей же. Людей лечить — зря травы переводить. Только вылечишь, а его кто-нибудь тут же убьет, или он кого-то, а его тут же повесят или на кол посадят… Сколько сил потратишь, чтобы поднять со смертного ложа, тут бы жить да жить, а он сразу в сечу, кровь, кишки наружу, голова прочь… Нет, звери благодарнее. Я зверей люблю больше.

Говорил он просто, глаза чистые, честные, но у Залешанина волосы стали дыбом от такой простоты и честности. Мальчишка же, напротив, впервые улыбнулся. Из детской груди вырвался глубокий вздох, словно доселе давил в себе дыхание.

— Ну, — сказал Залешанин в замешательстве, — зверей, конечно, любить надо… Чем больше их любишь, тем они вкуснее. Просто мое ремесло… гм… мешает заняться волхованием или, скажем, мореходством.

— Знаю я твое ремесло, — ответил старик просто.

Что за старик, мелькнуло в голове. Бабка сразу разгадала, этот… Или они у одного колдуна в учениках ходили? Невольно поежился, чувствовал, что старик в самом деле знает. И потому, что старики многое понимают по жизненному опыту, и потому, что умеет вынимать горшки с гречневой кашей из печи. И жареных гусей. Он сам вынимал первый горшок, мог поклясться святым огнем, что второго там не было. А человек, который может обеспечить себя жареным гусем, тем более может видеть дальше других.

— Да ладно, — пробормотал он, — жить-то надо.

— Ты не просто жил… Ладно, что былое ворошить. Передо мною неча личины одевать. Я скоро уйду… совсем уйду с этой земли. Передо мной можно не хорониться… Ты меня уже не узришь. А за то, что помог сироте, я хочу для тебя что-то сделать…

Залешанин отмахнулся:

— Да что ты, дедушка!.. Отдыхай. Мужчина должен сам отвечать за себя.

— Но я не собираюсь тебе утирать нос, — прошептал старик, — я просто покажу тебе мое зеркало.